Я замечаю какую-то нечеткость картинки.
– Можешь убрать этот шум?
– Это не шум, – сообщает шимп. – Это пыль и молекулярный газ.
Я удивленно моргаю.
– Какая у него плотность?
– Сто тысяч атомов на кубометр. На два порядка больше туманности.
– Почему он такой плотный? – Мы наверняка заметили бы любое небесное тело, достаточно массивное, чтобы удерживать возле себя столько материала.
– Не знаю, – признается шимп.
У меня возникает тошнотворное ощущение, что мне известен ответ.
– Настрой поле зрения на пятьсот световых секунд. Повысь усиление условных цветов в ближней инфракрасной области.
Космос в Баке становится зловеще темным. Крошечное солнце в центре, теперь размером с ноготь, сияет с возросшей яркостью: раскаленная жемчужина в мутной воде.
– Тысяча световых секунд, – командую я.
– Вот оно, – шепчет Дикс.
Края Бака теперь вновь по праву занимает дальний космос: темный, чистый, первозданный. DHF428 располагается в центре тусклой сфероидной завесы. На такие иногда натыкаешься – это ненужные ошметки звезды-спутника, чьи конвульсии извергают газы и излучение на световые годы. Но 428 – не останки новой звезды. Это красный карлик, безмятежный и мирный, звезда среднего возраста. Ничем не примечательная.
Если не считать того факта, что она сидит точно в центре разреженного газового пузыря диаметром 1,4 астрономической единицы, то есть 210 миллионов километров. И того, что этот пузырь постепенно не рассеялся, не растаял в космической ночи. Нет, если отбросить вероятность серьезной неисправности дисплея, то получается, что эта небольшая сферическая туманность расширилась от центра до диаметра примерно в триста пятьдесят световых секунд, а затем просто остановилась, и границы ее намного более четкие, чем на то имеет право природное явление.
Впервые за тысячу лет я жалею, что не подключена к компьютеру нейронным шунтом. У меня уходит целая вечность, чтобы набрать движениями глаз параметры поиска на клавиатуре в голове и получить ответы, которые мне уже известны.
Компьютер выдает цифры.
– Шимп, повысь яркость условных цветов для волн 335, 500 и 800 нанометров.
Ореол вокруг 428 вспыхивает, как крылышко стрекозы на солнце. Как радужный мыльный пузырь.
– Оно прекрасно, – шепчет мой пораженный сын.
– Оно способно к фотосинтезу, – сообщаю я.
* * *
Судя по спектру, феофитин и эумеланин
>[1] . Есть даже следы какой-то разновидности пигмента Кейпера на основе свинца, поглощающего рентгеновское излучение в пикометровом диапазоне. Шимп выдвинул гипотезу «хроматофора»: ветвящихся клеток с маленькими гранулами пигмента внутри, как с частичками угольной пыли. Если сгруппировать эти частички, то клетка фактически будет прозрачной, а если распределить их по цитоплазме, то вся структура потемнеет, станет ослаблять электромагнитное излучение, проходящее сквозь нее сзади. Очевидно, на Земле были животные с такими клетками. Они могли менять окраску, сливаться с окружающим фоном и так далее.
– Значит, вокруг этой звезды есть мембрана… или живая ткань, – говорю я, пытаясь усвоить новую концепцию. – Мясной пузырь. Вокруг целой чертовой звезды.
– Да, – соглашается шимп.
– Но это же… Господи, какая же у него должна быть толщина?
– Не более двух миллиметров. Вероятно, меньше.
– Почему?
– Если бы он был намного толще, то стал бы заметнее в видимом спектре. И «фон Нейманы»>[2] обнаружили бы его, когда наткнулись.
– Но при условии, что эти… клетки, я полагаю… подобны нашим.
– Пигменты такие же, остальное тоже может быть похожим.
Но не слишком похожим. Никакой обычный ген в такой среде не продержится и двух секунд. Не говоря уже о каком-то чудесном растворителе, который эта штуковина должна использовать в роли антифриза…
– Ладно, тогда давайте будем консервативны. Допустим, средняя толщина – миллиметр. Плотность примем равной плотности воды. Какова масса пузыря?
– 1,4 йотаграмма, – почти в унисон отвечают Дикс и шимп.
– Это будет… э-э…
– Половина массы Меркурия, – охотно подсказывает шимп.
Я присвистываю.
– И это один организм?
– Пока не знаю.
– У него есть органические пигменты. Он разговаривает, черт побери! Он разумный.