Освобожденный Эдем - страница 19

Эхом этого непрерывного круговорота является знаменитое место в книге Екклесиаста: «Род проходит, и род приходит… Восходит солнце, и заходит солнце, и спешит к месту своему, где оно восходит… Идет ветер к югу, и переходит к северу… и возвращается ветер на круги свои… Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем» (Ек I: 4, 5, 6, 9)

Философское обобщение, заключенное в этой цитате, разумеется, содержит в себе значительно больший смысл, нежели простую метафоризацию повторяемости событий. Речь здесь идет о тщетности самой жизни. И вместе с тем оно свидетельствует о том, что в древнем сознании, даже в эпоху возникновения первых трансцендентных понятий: первых богов, первых магических ритуалов, предназначенных именно для воздействие на грядущее, время воспринималось не как совокупность соприкасающихся будущего и прошлого, образующих фактуру реальности, а лишь как тотальное, непрекращающееся настоящее — не имеющее границ и простирающееся из вечности в вечность.

У будущего тогда было другое название — «неизвестность». Теснимое врагами, истощением угодий, пастбищ, земли, пригодной для сельскохозяйственного оборота, наконец — фатальным изменением климата, что в истории человечества случалось не раз, племя вынуждено было покидать обжитые несколькими поколениями территории и уходить на новые земли — часто за сотни и тысячи километров от прежних. Под новым небом его ждали новые опасности, с которыми никто еще не умел бороться, новые боги, новые демоны, требующие жертв для умиротворения. Покинутый дом, где все было привычно, представлялся в этих условиях райской обителью. Так постепенно складывались легенды о Золотом Веке. И так же постепенно, из поколения в поколение, внедрялась в подсознание человечества мысль о том, что будущее, то есть пугающая неизвестность, всегда, при всех обстоятельствах хуже, чем изученное настоящее. Этот страх перед будущим, этот «ностратический архетип» потом еще не раз обнаружит себя в философии и религии, породив концепции «нисходящей ветви развития», говоря иными словами — регресса, ужасающей деградации человечества от мифической Совершенной Эпохи к убожеству современности.

Потрясающее открытие сделали древние греки. Помимо демократического правления, опробованного Клисфеном еще в VI веке до нашей эры, помимо начатков либерализма, проклюнувшихся в реформах Солона (та же «эпоха пророков»), помимо всех видов республик и деспотий, наук, искусств, философий, ремесел, то есть всего, что в дальнейшем составило суть европейской цивилизации, они, пожалуй, впервые за многие тысячи лет обнаружили, что у человечества есть история.

Конечно, достаточно подробные Хроники Царств, повествующие о победах и поражениях, о великих деяниях и катастрофах, об образовании государств и их внезапном распаде, существовали и в Древнем Шумере, и в Древнем Египте, и в Древнем Вавилоне, и в Древнем Китае. Такая форма сохранения прошлого была у древних народов весьма популярной. Однако хроники эти (точнее — анналы, краткие записи тех или иных экстраординарных событий) еще не представляли собой целостного изложения. Они не могли охватить всю предшествовавшую пустоту. Это была лишь горсть тусклых фонариков в сумерках тысячелетий. Древние греки отважно ринулись на исследование этого океана. Они впервые начали сопоставлять факты минувшего между собой, проверять их на достоверность, заполнять имеющиеся пробелы, впервые начали связывать национальное с мировым, создавая тем самым непрерывность потока времени. Последовательность событий предполагала их взаимную обусловленность, а отсюда было уже недалеко до осознания неких закономерностей бытия. Прошлое перестало быть набором окаменелых случайностей и превратилось в движение сил, порождающих настоящее. Говоря иными словами, оно стало историей, и появление специальной музы, Клио, ей покровительствующей, засвидетельствовало это первое разделение времени.

Оставалось сделать всего один шаг. Требовалось пробить незримый «барьер настоящего», ограничивающий обзор, осознать, что время — это не только то, что «было» и «есть», но и то, чего еще нет, но что, тем не менее, возникает с пугающей неизбежностью.