От аншлага до «Аншлага» - страница 4

— Ой, смотрите, ну точно наш Трофимыч у магазина!

На что Лесной, чтобы раз и навсегда отмежеваться от Трофимыча, на чистейшем немецком языке доложил главному гестаповцу:

— Битте… дритте! — имея в виду, что пленный, мол, доставлен. А затем, отвечая на удивленный взгляд Степана Степановича Берилло, народного артиста республики, игравшего штурмбанфюрера Шнитке, добавил:

— В смысле… Гитлер капут!

Но самое страшное нас ожидало дальше. Дело в том, что перед тем, как застрелить героя-партизана, злой Шнитке должен был попытаться склонить его к сотрудничеству с гестапо. А у нас-то уже не было сил стоять. Да и Морозу не легче, ведь «эсэсовцы» повисли на нем, как на поручнях троллейбуса… Наконец Степан Степанович достал из кобуры свой деревянный «Вальтер», мы с надеждой затаили дыхание, а помреж за кулисой поднял доску, чтобы лупанутъ ею по столу, изображая выстрел. В этот момент Сашка Мороз плюнул (по роли, конечно) прямо в рожу «гестаповцу» и попал в сидевшую в первом ряду старушку. Та стала материть героя на чем свет стоит, в зале поднялся жуткий шум, а мы… мы-то держимся из последних сил. Наконец, грохнул «выстрел». Но не таков наш герой, чтобы умереть, корчась с тихим стоном в муках. Автор дал ему огромный предсмертный монолог об исторической обреченности фашизма и о светлом будущем нашей родной Беларуси после гибели самого юноши. Ну, а о том, что у нас на все это не хватит сил, автор, видимо, даже не подозревал. И вот, наконец, Сашка произносит финальную фразу, Шнитке с мерзким хохотом еще раз «стреляет» в патриота — и вся наша троица падает, как подкошенная. Представляете, одним выстрелом — троих наповал! Мюнхгаузен, если бы видел, скис бы от зависти. Зритель ничего не понимает, Берилло растерян, убиенный партизан давится от смеха, рядом с ним в полном «отрубе» лежат эсэсовцы, а за кулисами стоит гомерический хохот, знаменующий победу белорусского духа над германским.

Тут Степан Степанович вспоминает о своей роли и громко командует:

— Зольдатен! Дас ист вставайт!

Лесной пытается встать на четвереньки, а я шепчу:

— Степан Степанович, не трогайте меня, я убит.

Но неумолимая сволочь Шнитке поворачивается к залу и, указывая на меня пальцем, патетически произносит:

— Этот зольдат не убит, дас ист ранен!

Спас меня только верный друг актера — занавес.

Хотя родня наша была разбросана по многим крупным городам Союза, чаще всего в гости ездили мы в Тулу. Причина банальная — она была ближе всех к Козельску. Я любил бывать в Туле, по сравнению с Козельском она казалась мне огромным мегаполисом и крупным культурным центром Европы. На зимние каникулы 1970 года я поехал в Тулу один, так как смог убедить родителей, что стал уже достаточно взрослым и самостоятельным, и поселился, как обычно, у своей двоюродной сестры. А она, кстати, была довольно уважаемым в городе человеком, потому что работала начальником отдела на телефонной станции. Телефон, как известно, с 1812 года и по сей день — один из главных дефицитов нашей жизни. Все причастные к его установке, особенно в те времена, были почти номенклатурой и пользовались нескрываемой любовью окружающих. Поэтому неудивительно, что у сестры дома всегда было полно пригласительных билетов и контрамарок на всевозможные культурно-зрелищные мероприятия. Благодаря этому в один из приездов я впервые смог увидеть на сцене живых иностранцев, попав на выступление венгерской рок-группы «Локомотив». Если учесть еще, что рок в ту пору был чуть ли не запрещенным видом искусства, то можно представить, с какой гордостью и чувством превосходства рассказывал я обо всем потом своим козельским друзьям.

Но зимой 1970 года в Туле никто из иностранных знаменитостей не гастролировал, поэтому я от нечего делать пошел в тульский городской театр, хотя театр, если честно, не любил и даже испытывал к нему легкое отвращение. Во-первых, потому что никогда в нем не был, так как мы жили всегда в маленьких нетеатральных военных городках, во-вторых, спектакли о современности, которые показывали по телевизору, мне казались скучными и занудными, в них конфликт почти всегда сводился к борьбе «хорошего с еще более лучшим». Классику же, в силу возраста, я в то время еще просто не воспринимал.