Отава - страница 7

Сверху на тополе треснуло, зашуршало; чуть не на голову Леньке спрыгнул Карась, самый младший брательник Федора Долгова. Поддерживая штаны, пригибаясь, нырнул в терн, но, опомнившись, вернулся,

— Ты, Ленька?

Перевел дух, показал за речку:

— В загоне копны черные и… шевелются. Брешу? Рот фронт! Айда на тополь.

Мигом оседлали толстый сук. Карась тянулся рукой в сторону хлебов, сопел на ухо:

— Погля, погля, вона…

Между желтыми, освещенными солнцем копнами Четко выделялись темные. На одной, что побольше, вспыхнул ослепительно белый огонек и погас, похоже, отразили свет. «В бинокль смотрят», — догадался Ленька.

— Не вытыкай свою красную башку! Подумают черт знает что… Танки это.

— Танки? — Карась округлил зеленые кошачьи глаза.

Черные копны зашевелились, поползли. Не сговариваясь, Ленька и Карась спрыгнули наземь, побежали по-над Салом. Из-за плетней крайних дворов белели бабьи платки, торчали стриженые ребячьи головы. Глазели все на гребень у моста. Показался сперва ребристый хобот орудия, потом серая плоская башня. Постоял, раздумывая, мягко покатился вниз. На непросохшем, прибитом ночным дождем глинистом спуске тянулись за ним две зубчатые полосы от резиновых шин.

— Броневики, — шепотом поправил свою догадку Ленька.

На мост броневик въезжал робко. След в след спустился другой, третий…

Карась будто с цепи сорвался:

— Наши! Наши! Вон на переднем буква «К» написана!

Перемахнул канаву и во весь опор помчался за машинами.

Догнал его Ленька на базарной площади. Все пять броневиков стояли на виду, прижимаясь к домам. Большой у сельмага окружала куча мальчишек; с ближних дворов сходились бабы, старики. Со скрежетом откинулся круглый люк; как из норы, выскользнул оттуда длинный беловолосый парень в изодранном комбинезоне. На шее — огромный черный бинокль. Лицо загорелое; голубые глаза пытливо оглядывали сверху терновчан, кого-то искали. Поманил пальцем обросшего, с одутловатыми щеками человека в кепке, защитных солдатских шароварах и ботинках.

— Ком, ком…

Жгучим обручем стянуло Леньке грудь. Первым желанием было скрыться за-углом магазина, но ноги не оторвать от земли, будто их пришили гвоздями. Увидал, что Карась как ни в чем не бывало рисует пальцем на запыленном борту машины какие-то крендели, отлегло. Подошел ближе — расслышать получше, о чем будет спрашивать фриц.

— Во ест дорога Зимфники?

Обросший, дергая контуженной щекой, глотая слюну, не мог вытолкнуть застрявшее в горле слово; руки сами собой заболтали в воздухе: не знаю, мол, не здешний.

— Не снаешь?

Теперь у немца улыбались не только голубые глаза, но и обветренные губы.

— Не снаешь? — переспросил, подбрасывая на ладони плоский с обтертой чернью пистолет.

Бабы затаили дыхание. Слышно было, как на карнизе соседнего с сельмагом флигеля ворковал голубь.

Офицер, не целясь, выстрелил.

Площадь опустела. Лежа ничком, зевая, будто все еще пытаясь высказаться, обросший сгребал вокруг себя руками ошметки просохшей грязи; стоптанные каблуки солдатских ботинок мелко выстукивали о землю, поблескивая на солнце сточенными шляпками гвоздей.

До потемок через станицу двигались войска Нескончаемый поток машин! От штабных до двухосных грузовиков с полотняными навесами, битком набитых солдатами в рогатых касках. От пыли померкло солнце. Шли без остановки. От моста сворачивали не на площадь, а в крайний проулок, на выгон.

Возле Картавкиной хаты скопилось до десятка машин. Легковые и один вездеход. Видать, начальство немалое. Подтянутые, выбритые офицеры окружили низкорослого, рябого с огромным серебряным орлом на животе. Через его плечо почтительно заглядывали в карту, которую он держал. У кручи, на солнцепеке, торчал долговязый, в огромной фуражке — наблюдал за ветхим мостом. Не отворачиваясь от ветра и пыли, руки в бока, жевал погасшую сигару. На огороде у колодца плескались денщики и шоферы. Черпали брезентовыми ведрами воду и окатывали белые, без загара спины. Ржали от студеного, как стоялые жеребцы. На подбор все: белобрысые, красномордые, мускулистые.

На колонну Ленька уже не глядел. Пристроился к детворе, облепившей канаву под акациями. Притягивали люди. Какие они? Зачем пришли? Чужая речь, чужой смех скребли душу. С утра самого, как у сельмага убили человека, в глазах его застрял испуг. Не проходил он до сих пор. Из пересохшего горла за весь день не выронил ни единого слова. Даже сильный взрыв неподалеку, на площади, не встряхнул его. Завертел головой: бомбят, наши?! Нет, молчит небо.