Отец Джо - страница 25

И вот мы с Беном сидим в моей комнатушке с крошечными оконцами. Снаружи темно и холодно, льет дождь. Теперь уже никуда не сбежишь. Я не понимаю, почему Бен сидит со мной — то ли в качестве поддержки, то ли как обвиняющая сторона. Но попросить его выйти я не решаюсь — день подходит к концу и настает время Бена. Совесть подсказывает мне, что у него есть полное право остаться. Моя совесть, своим становлением во многом обязанная именно ему…

Вдруг послышался звук шаркающих по коридору сандалий, шелест длинных одежд. Дверь открылась, и на пороге показалось самое странное из всех человеческих существ, когда-либо виденных мною.

Сначала о сандалиях.

Огромные, они косолапо торчали из-под свободно спадающих, шелестящих складок сутаны. В сандалиях — ноги с невообразимо плоскими ступнями. Даже толстые черные носки не могли скрыть хронические шишки.

Шишковатыми оказались и большие розовые руки, лангустами торчавшие из-под обтрепанных по краям черных манжет, и тощая шея, тянувшаяся из поношенного черного воротника, и огромный, поражающий воображение кадык.

На мясистом треугольном носу красовались старомодные очки, должно быть, пережившие еще Первую мировую. И венчали все это великолепные, гигантских размеров уши, не уши — крылья, приставленные к сужавшемуся вверх бритому черепу. Большие гуттаперчевые губы растянулись в потешной улыбке.

Отец Джозеф Уоррилоу был точь-в-точь персонажем из мультфильма, вот только не двухмерным, а трехмерным.

— Бен, дорогой мой! — он подошел к Бену, широко раскрыв объятия, но Бен, не будучи большим любителем тесных физических контактов, свел все к пожатию руки. Крепко сжимая руку Бена, этот добрый монах увлек того в сторону двери.

— Выходим, Бен, выходим, — улыбнулся он открывшему в недоумении рот Бену; когда дверь начала закрываться, тот запротестовал. — Нам с Тони надо переговорить с глазу на глаз.

Подойдя ко мне, отец Уоррилоу вместо разговора сначала обнял меня. А потом от души чмокнул в щеку — ни дать ни взять встретились два старинных приятеля.

— Дорогой мой, и погодку же ты притащил за собой, просто жуть.

Монах подхватил полы рясы и плюхнулся в единственное кресло.

— Ну да в Страстную неделю всегда так сыро. А вот на светлое Христово Воскресенье выглядывает солнышко, уж это непременно!

Он говорил торопливо, эмоционально, как истый британец, его «р» постоянно грозило перейти в «в».

Я подошел к нему, собираясь преклонить колена — как перед отцом Смогом, когда тот, рассевшись в своей берлоге, выслушивал мою исповедь.

— Нет, нет, нет… — запротестовал отец Уоррилоу, произнеся «нет» чуть ли не двадцать раз. — Сядь-ка рядом.

Он потянулся за деревянным стульчиком, подвинул его к креслу и похлопал по сидению.

Я сел. Даже не глядя на меня, отец Уоррилоу взял мою руку в свою, большую и на удивление теплую, и положил на подлокотник кресла. Огромные подвижные губы монаха несколько раз сомкнулись и разомкнулись; он быстро-быстро заморгал и наконец закрыл глаза. По-видимому, так он сосредотачивался. Его рука, лежавшая на моей, слегка обмякла, и я почувствовал идущее от нее тепло. Такая интимность момента поначалу ошеломила, однако нечто более сильное привлекло мое внимание. В комнате установилась тишина, та самая, какую я заметил, когда мы только-только приехали. Только на этот раз никаких мрачных предчувствий у меня не возникло. Я почувствовал покой — он как будто растекался по моему телу, я ощущал его как горячий чай, согревающий в холодный вечер. Впервые за долгую неделю мои страхи растаяли, все до единого.

— А теперь, дорогой мой, — произнес отец Уоррилоу с закрытыми глазами, — расскажи мне. Расскажи все.

Что я и сделал. Я рассказал ему, как мы с Лили познакомились, с чего и где все началось, рассказал о том, что говорили друг другу, рассказал о поцелуях, об экзистенциальной тишине, о том, как мы обманывали Бена, о сумраке в трейлере, о противостоянии тевтонского и галльского, о посвящении в тайны веры, о параллелях с Грэмом Грином, обо всем, что только вспомнил.

Губы отца Уоррилоу продолжали смыкаться и размыкаться, веки иногда вдруг начинали быстро дергаться, однако глаза оставались закрытыми — он слушал без комментариев, внимая всему, что бы я ни говорил, он как будто медитировал над моим рассказом, шептал время от времени «да, да, да», впитывая мою историю всем своим нескладным, бугристым телом. Когда я доходил до моментов, казавшихся мне нелепыми или смешными, он улыбался и кивал, но не смеялся. Единственный раз отец Уоррилоу нахмурился, когда я ввернул что-то самоуничижительное на тему mea culpa