Отец Джо - страница 27

Он улыбнулся мне чуть заметно, одними уголками рта, совсем как заговорщик. И откуда только он знает?

Отец Уоррилоу неловко поднялся, и началась церемония прощания — он так и сыпал словами в своей забавной, торопливой манере говорить. Я не хотел, чтобы он уходил. Никогда и ни с кем я не чувствовал себя так покойно, огражденный от всевозможных опасностей. Мне хотелось рассказать отцу Уоррилоу обо всем, что успело приключиться со мной за мою еще такую недолгую жизнь. Я испытывал потребность рассказать ему о тысяче вещей. Нет, о двух тысячах. Он провел со мной всего пять-десять минут, не больше. (Потом-то я понял, что мы беседовали почти час.)

— Отец, не могли бы вы остаться ненадолго?

Он сдавленно хихикнул.

— Дорогой мой, я бы с превеликим удовольствием Я ведь сова; только дай мне волю — заболтаюсь до самого рассвета. Но будет всенощная, и этим старым костям придется встать ни свет ни заря. Только не вздумай последовать за мной, глупцом, — для тех, кто не обделен умом, вскакивать в такой ранний час ни к чему. Мы еще увидимся, а уж тогда наговоримся всласть. Благослови тебя Господь, дорогой мой.

И снова объятия, снова шелест сутаны, снова шарканье огромных сандалий по линолеуму.

А затем — тишина. И покой.

На следующий день была Страстная Пятница, один из главных дней в католическом календаре, когда поминают смерть Христа, постятся, каются и молятся. Я проснулся поздно, проспав чуть ли не до полудня. Ни в гостевых комнатах, ни в церкви, ни в привратницкой никого не было. Я подумал, что все пребывают в религиозном экстазе, и удалился в свою комнату читать. За обедом возник Бен, но он избегал смотреть мне в глаза и сразу после обеда ушел Так же он повел себя во время дневной службы и на вечерней трапезе. Я отнес это на счет его набожности, а не уязвленного самолюбия; прочие гости, в особенности монастырские фанаты, имели вид торжественной сосредоточенности.

Я тоже переживал необычное состояние. Мне всегда нравилась Страстная Седмица. Страсти Господни и Распятие — истории что надо: много действия, аресты, хорошие парни, плохие парни, парни, с которыми не все ясно (Понтий Пилат, Петр), надувательства (Иуда, иерусалимская толпа), сцены с насилием, которые «детям до 16 запрещены» (порка, пытки, крест на спине) и конец со смертельным исходом, еще более захватывающий оттого, что гибнет хороший парень. Вся постановка смотрелась естественно благодаря ярким сюжетным штрихам, например, когда Вероника протягивает Иисусу свое покрывало отереть пот и кровь с лица, когда солдаты под крестом бросают жребий, разыгрывая одежды Спасителя, когда плохого разбойника, бросившего Спасителю, чтобы тот исчез, распинают (мне всегда казалось, что именно этот разбойник совершил настоящий поступок, а не тот подхалим, которому нечего было терять).

В Страстную Пятницу полагалось печалиться и раскаиваться в грехах, но мне всегда было весело, я всегда ходил в приподнятом настроении, как будто толкался в самой гуще библейских событий: среди израильтян в развевающихся одеждах, римлян в медных доспехах и простого люда, галдящего в храмах и у лавок.

В эту Страстную Пятницу я думал только об одном — когда я снова увижу отца Джозефа Уоррилоу? Во время службы я так и не смог разглядеть его среди стоявших плечом к плечу монахов и вдруг испугался — что если вчера вечером я ошибся в нем.

В течение дня мне так ни с кем и не удалось переговорить, однако уже поздно вечером, когда я возвращался к себе, мне встретился тот самый дряхлый монах. Я поинтересовался у него о своем новом друге — когда я смогу увидеться с ним? Старик ворчливо бросил, что у отца Джозефа много обязанностей, у него есть и другие гости, требующие внимания, к тому же он должен репетировать перед Пасхальным Воскресеньем (видимо, отец Уоррилоу был еще и органистом, потому я и не видел его в церкви — он сидел в хорах). Однако монах обещал передать мою просьбу, если только это будет в его человеческих силах. Что я истолковал следующим образом «если только не придется преодолевать слишком много ступеней».

На следующий день была Страстная Суббота, когда, в противоположность Страстной Пятнице, ничего не происходило, ведь Иисус уже умер. (Однако у католиков он даром времени не терял — сойдя в ад, освободил тех праведных мужчин и женщин, которые имели несчастье жить до спасения.) И все же в церкви ничего не происходило, она стояла пустая, без привычного убранства — все украшения скрывало пурпурное полотно траура.