Открытая дверь - страница 18

Петька открыл глаза и встретился со взглядом Елены Викторовны. Учительница смотрела на него беспомощно-виновато, как никогда еще не смотрела. Она вдруг закрыла лицо ладонями, припала к Петькиной груди и разрыдалась. Петька лежал недвижимо и не успокаивал плачущую Елену Викторовну, он чувствовал в груди и вокруг себя какую-то бесконечную гулкую пустоту.

Надрывный собачий вой ворвался в распахнутую форточку и разбудил Данилу. Не открывая глаз, Данила натянул на голову плед, прислушался. Вой перешел в отрывистый хрипловатый лай. Казалось, что под окном кашляет простуженный человек.

Под пледом было темно, душно и страшновато. Уже много дней и ночей не давал Даниле покоя этот собачий крик. Пугал по ночам, отвлекал и беспокоил днем. Ни разу еще Даниле не удавалось увидеть эту собаку, хотя, заслышав ее вой, он частенько выскакивал на балкон с картошиной в руке, готовый запустить ею в горластого пса. Многие жильцы дома тоже ворчали на собаку, грозились изловить ее и сдать живодерам, но дальше слов дело у них не шло. Приятель Данилы Аркашка Черный из соседнего подъезда, который на три года был старше Данилы и учился уже в ПТУ, сказал как-то: «Извести эту тварь надо, папка говорит. Мешает жить». — «Как извести?» — спросил Данила. «Палочкой по темечку, — пояснил Аркашка, — или топориком», — добавил он, приметив за ремнем Данилы легкий туристический топорик, которым Данила собрался выстругивать подрамник для маминой картины. Вспомнив эти слова Аркашки Черного, Данила поспешно сдернул с головы плед и… удивился. Окно хмуро светилось, по подоконнику метались блики уличного фонаря. Но свет в окне не был рассветным, утренним, за окном были вечерние сумерки. Данила совсем забыл, что после обеда он устроился с книгой на папином диване…

Не успел Данила сообразить, во сне ему прислышался собачий крик или наяву, как за стеной в маминой комнате раздались громкие голоса. В последнее время Данила все чаще и чаще слышал, как ссорятся его родители, и всякий раз после их перебранки у него начинало подергиваться веко правого глаза. Впервые такое произошло еще тогда, когда ходил он в старшую группу детского сада. Однажды после громкого крика матери у него задергалось веко. Он зажал его ладошкой, пытался унять противную дрожь, но глаз не подчинялся его воле. Он испугался, побежал в ванную комнату и долго со страхом и изумлением рассматривал в зеркале свой дергающийся глаз. Потом нервный тик прекратился, но всякий раз возникал вновь, едва Данила начинал волноваться. Вот и теперь веко глаза его начало слегка подрагивать. Данила торопливо потер глаз кулаком и вновь натянул плед на голову. Голоса родителей стали едва слышны, и разобрать слова он уже не мог. Ему вдруг вспомнилось время, когда жили они в однокомнатной квартире с бабушкой и папа с мамой никогда не ссорились. Папа работал тогда на стройке бригадиром каменщиков, и в газете однажды помещена была фотография всей его бригады. Газету эту Данила и сейчас хранит вместе со старыми своими игрушками в бабушкином сундуке, который стоит в углу лоджии. Возвращаясь домой из детского сада, Данила любил завернуть на папину стройку. На какой бы высоте ни работал папа, Данила тотчас узнавал его в цепочке каменщиков. Иногда он окликал отца, но чаще папа сам примечал его. Он поднимался с лесов на кладку, подходил к самому краю кирпичной стены и приветствовал Данилу мастерком. Над головой отца покачивалась стрела башенного крана, ветер взметал вокруг него снежную пыль, швырялся с высоты щепками, и Даниле в такие минуты было и радостно, и страшно за отца. Он поспешно убегал прочь, только бы папа не стоял на краю оледенелой стены, только бы спустился пониже, на леса.

В те времена Данила никогда не видел отца хмурым, уставшим. Возвратившись с работы, папа раздевался до трусов и брал в руки гантели. Данила любил наблюдать за отцом, когда тот упражнялся с гантелями на коврике. И мама любила смотреть, только иногда ворчала: «Не наломался ты, Миша, на стройке с кирпичами. Отдохнул бы лучше». — «Кирпичи нагрузку одним и тем же мышцам дают, а у меня их вон сколько!» — отвечал папа и разводил руки с гантелями в стороны. Вся спина его взбугривалась такими четкими красивыми мускулами, что Данила всякий раз давал себе слово: завтра же начать заниматься гантелями и делать по утрам зарядку. Упражнялся отец долго. Ложился на коврик и, ловко зажав гантели ступнями ног, «качал пресс». Потом становился «на мост», и Данила, взобравшись на отца, с хохотом пытался удержаться на его скользком выгнутом животе. Пока бабушка собирала на кухне ужин, отец плескался под душем, фыркал. Ужинали они все вместе, потом расходились. Бабушка оставалась бесшумно хлопотать на кухне, Данила с мамой отправлялись гулять по городу или в Таврический сад, а папа удалялся в «кабинет». «Кабинет» его — письменный стол и этажерка с книгами — располагался в углу комнаты и отгорожен был красивой цветастой ширмой. Данила уже тогда знал, что папа заочно заканчивает Литературный институт и пишет книгу. Слова «заочно» и «институт» были ему не совсем понятны, зато книга… «Мой папа пишет книгу» — фразу эту Данила не раз хвастливо произносил в кругу знакомых мальчишек и взрослых. В ответ мальчишки смотрели на него с почтением и завистью, но взрослые… Они как будто не верили ему, переглядывались и прятали усмешки. Однажды и сам отец, услышав его слова о книге, почему-то смутился и тихо, чтобы никто не слышал, сказал Даниле: «Никогда не говори про это. Рано еще. Может, зря это все». Мамин брат дядя Федя тоже сказал Даниле: «Пишут сейчас книги многие, да не все становятся писателями. Лучше бы твой папа крепче синицу в руках держал, чем журавля в небе ловил». — «У папы получится, он обязательно станет писателем!» — едва не закричал Данила, но промолчал. С того дня он перестал вслух похваляться папиной книгой, но втайне очень верил в отца. Очень верил!