Открывая сознание заново - страница 26

, и они были мишенью многочисленных злых шуток (например, один бихевиорист говорит другому сразу после того, как они позанимались любовью: “Это было замечательно для вас, но как это было для меня?”). Зачастую это возражение бихевиоризму с позиции здравого смысла принимало форму аргументов, апеллирующих к нашим интуициям. Одно из них — возражение “суперактер/суперспартанец” (Putnam, 1963). Нетрудно вообразить актера высших способностей, который может в совершенстве сымитировать кого-то, кто испытывает боль, хотя сам актер боли не испытывает. Так же легко вообразить спартанца, который был способен выдерживать боль, не подавая и знака о том, что ему больно.

Считалось, что логический бихевиоризм является аналитической истиной. Он утверждает связь между ментальными и поведенческими понятиями по определению. Но в недавней истории материалистических философий сознания он был заменен “теорией тождества”, которая утверждала, что, как относящиеся к сфере случайных, синтетических и эмпирических фактов, ментальные состояния тождественны состояниям мозга и центральной нервной системы (Place, 1956; Smart, 1965). Согласно теоретикам тождества, нет ничего логически абсурдного в предположении, что могли бы существовать отдельные ментальные феномены, не зависимые от материальной реальности; просто так получилось, что фактически наши ментальные состояния, вроде болей, оказались тождественными с состояниями нашей нервной системы. В этом случае боли, как утверждалось, тождественны стимуляциям С-волокон.[25] Декарт мог бы оказаться прав, полагая существование обособленных ментальных феноменов; просто так вышло фактически, что он ошибался. Ментальные феномены оказались не чем иным, как состояниями мозга и центральной нервной системы. Тождество между сознанием и мозгом считалось эмпирическим тождеством, подобно тому как тождество между молнией и электрическими разрядами (Smart, 1965) или между водой и молекулами Н2О (Feigl, 1958; Shaffer, 1961) считались эмпирическими и случайными. Просто в результате научных открытий выявилось, что вспышки молнии были не чем иным, как потоками электронов, и что вода во всех ее различных формах была не чем иным, как собранием молекул Н2О.

Как и в отношении бихевиоризма, мы можем разделить трудности теории тождества на “специальные” возражения и возражения с позиции здравого смысла. В этом случае возражение с позиции здравого смысла принимает форму дилеммы. Предположим, что теория тождества, как утверждают ее сторонники, является эмпирической истиной. Если так, то тогда должны иметься логически независимые свойства рассматриваемого явления, которые способствуют идентификации на левой стороне утверждения тождества образом, отличным от идентификации на правой стороне этого утверждения тождества (Stevenson, 1960). Если, к примеру, боли тождественны нейрофизиологическим событиям, то должны иметься два набора свойств — болевых и нейрофизиологических, — и эти два набора позволяют нам зафиксировать обе стороны синтетического утверждения тождества. Так, к примеру, предположим, что мы имеем утверждение следующей формы: “Болевое событие х тождественно нейрофизиологическому событию у”. Мы понимаем подобное утверждение, поскольку мы понимаем, что одно и то же событие идентифицировалось благодаря двум различным видам свойств — болевых и нейрофизиологических. Но если это так, то мы, как представляется, оказываемся перед дилеммой: либо болевые свойства являются субъективными, ментальными, интроспективными, либо нет. И если они таковы, то тогда получается, что мы на самом деле не избавились от сознания. Мы по-прежнему остались с некоторой формой дуализма, хотя скорее с дуализмом свойств, нежели с субстанциальным дуализмом. И мы по-прежнему остались с наборами ментальных свойств, хотя уже освободились от ментальных субстанций. Если же, с другой стороны, мы пытаемся трактовать понятие “боли” не как обозначающее субъективную ментальную черту определенных нейрофизиологических событий, то его значение остается совершенно таинственным и необъяснимым. Как и в случае с бихевиоризмом, мы просто упускаем сознание, поскольку у нас не остается способа специфицировать эти субъективные ментальные черты нашего опыта.