Отранто - страница 7

Я выросла в семье мореплавателей и коммерсантов, мне не привыкать к новым людям и к странным лицам, и поэтому я перестала думать о старике из Галатины. Теперь я понимаю, что после его появления мне надо было бы обратить больше внимания на чуть согнутую фигуру, которая, казалось, высматривала кого-то на узкой улочке, ведущей от моего дома к замку. Но тогда она запечатлелась в моем мозгу, как эскиз, набросок для памяти. Я была увлечена другим сюжетом, но о нем ни за что не рассказала бы даже светловолосому доктору. Иногда случается, что загадка приобретает черты собственности. Бесполезно делиться с кем-то, чтобы стало уютнее и не так страшно. Рациональность крепко держит нас в плену, и мне самой долгое время казалось, что я обитаю в зоне, свободной от иррационального.

Здесь об этом ходит много легенд. Они являются из-за моря, вместе с ветром трамонтаной, и неизвестно, кто их сочиняет. Спрашивать бесполезно, все равно никто ничего не скажет. Как только море начинает темнеть, а небо теряет свою ослепительную яркость, у людей меняются глаза: взгляд становится пристальным, как на барельефах с изображениями салентинских прелатов на боковых порталах кафедрального собора. Грохот прибоя закладывает уши, морская соль жжет ноздри, слепит глаза. Вот тогда день ото дня все настойчивее начинаешь задавать себе вопрос, о чем думают люди, неспешно фланирующие по городским переулкам.

«Видите этот алтарь? Здесь был обезглавлен епископ Отранто, первая из знаменитых жертв турок».

Его убили в церкви, а не на камне, который лежал высоко над городом на месте капища Минервы. Ахмед покачал головой: нет, Стефано Пендинелли, так его звали, вовсе не четвертовали, он умер от страха, и только потом ему отрубили голову. Однако в Отранто принято считать, что перед смертью он произнес длинную вдохновенную проповедь, пытаясь обратить турок.

Ахмед носит имя турецкого паши, который отдал приказ перебить идрунтинцев. В первый раз я увидела его примерно через месяц после приезда. Он был невысок ростом, черноволос и смуглолиц, белки его глаз смотрелись до странности ярко рядом с абсолютно черными радужками. Когда он подошел ко мне на улице Мучеников, я поначалу испугалась. Он спросил с изрядной долей высокомерия: «Ну что, спасем мозаику?». От удивления я в первый момент не могла решить, то ли мне ускорить шаг, то ли вернуться назад к церкви Мучеников. Прежде, чем я успела что-то сообразить, он сказал: «Меня зовут Ахмед». Я поглядела на него, спрятав улыбку, и подумала, что жители Отранто не лишены юмора, если их сыновья могут носить такие имена. Он продолжил любезно: «Ваше имя я знаю, но ведь друзья зовут вас по-другому, правда?» И действительно, коллеги, работавшие со мной, называли меня Велли, как привыкли все меня звать в Голландии. Это имя придумал отец, и теперь мое настоящее имя, Елена, исчезло и как имя, и просто как звук. Меня удивило не то, что Ахмеду, если его и вправду так звали, было известно мое прозвище, а то, что он вот так подошел ко мне в пустынном месте, в жаркий полуденный час. Теперь меня поражает, что тогда я не стала искать подходящего объяснения этому случаю. И вот еще что хочу добавить: называясь Ахмедом, нельзя безнаказанно шататься по такому городу, как Отранто. На следующий день, изучая кусок мозаики, где была изображена шахматная доска, я вдруг почувствовала безотчетное желание еще раз увидеть его, и против воли в моей памяти возник летний день, когда один из моих приятелей принес мне стихотворение, написанное на листке желтой бумаги. На первый взгляд эта абракадабра мало походила на любовное стихотворение. Но абракадабра посвящалась мне. Мне было тогда шестнадцать лет, ему четырнадцать. Выходившие на улицу окна были распахнуты настежь, и какая-то женщина не сводила с нас глаз, пока я не разжала ног, сжимавших его бока. Я вздохнула глубоко и прерывисто, словно выполнив то, что внушило мне стихотворение. А оно было не более чем невинной игрой слов.

Теперь, через много лет, я могла бы объяснить светловолосому доктору причину своего непреодолимого порыва. Когда я декламировала греческую молитву, смысла которой не понимала, то почувствовала, как ее ритм совпадает с ритмом того детского стихотворения, и подумала, что эротизм живет в повторах, в соседстве и соединении слов, а смысл этих слов не имеет значения. Мой юный приятель так и не понял тогда, чту вызвало у меня внезапную страсть, а женщина, глядевшая на нас в окно, поспешила войти в дом, чтобы скрыть смущение, и забыла на улице белье, которое собралась развесить.