Отрава [СИ] - страница 9

Его внезапно становится слишком много.

Это беспокоит Каллена. Это беспокоит его так сильно, что он обещает себе больше не патрулировать округ Скайхолда, чтобы не ввязываться в перепалки Инквизитора, на которые натыкается совершенно случайно, как сегодня. Это не его дела. Его дела — стратегия. Его дела — приказы и ставка командования. Плевать он хотел на…

— Каллен.

Дориан зовёт негромко, когда до лестницы остаётся всего пару шагов, и, судя по голосу, он больше не смеётся. Наоборот — в нём бездонное море какой-то болезненной тоски.

От собственного имени, слетевшего с его уст, Каллена пробирает мурашками. Он ещё не слышал, как его произносят тевинтерцы. Разница небольшая, но мягкая и тёрпкая, как тёплое орлесианское вино. За два месяца Дориан впервые назвал его по имени.

И Каллен почему-то останавливается у первой ступеньки вниз. Поворачивает голову и тяжело вздыхает куда-то в сторону.

— Что тебе нужно, Дориан? — спрашивает устало. Второй раз за вечер.

Дориан второй раз за вечер отвечает не сразу. Словно сомневается, стоит ли, но всё-таки говорит:

— Подай мне книгу с полки, будь любезен. Самому не дотянуться.

Каллен оборачивается. Он видит как Дориан, откинув голову на спинку кресла, смотрит в окно, и в лунном свете кажется, что его чёрные, растрёпанные волосы сплошь покрыты сединой. Он впервые не обращает внимания на то, как выглядит его причёска.

…Каллен не имеет ни малейшего представления, что с ним делает эта ночь. Когда он волочит Дориана в башню, закинув его руку на своё плечо и прислушиваясь к тяжёлому надорванному дыханию над самым ухом.

Как будто кто-то ударил в гулкий колокол, и ты понял, что с этого момента вдруг что-то изменилось.

Из целого ряда болезненных воспоминаний он всегда выбирает то, в котором боль самая острая и сладкая. Та боль, что граничит с чем-то бесконечно родным и до першащего горла знакомым.

Та боль, что часто является к нему во снах, таких редких сейчас: иногда он засыпает прямо за столом, уронив руку на один из бесконечных отчётов, порученных Кассандрой. Не засыпает — скорее, выключается. Как истощённый, вышедший из строя механизм. Осадный требучет, в который внезапно попал слишком здоровенный камень, сломав главные рычаги.

Только тогда ему видятся сны.

Яркие, как утренние лучи сквозь пальцы. Такие сны, каких на войне не бывает. Ему видится дом и отец.

Отец, которого ещё не сожрала скверна — в этих снах нет ни тени Мора.

Отец, который сгребает в кулак комья влажной, только вспаханной земли, подносит к лицу и глубоко вдыхает в себя её запах — дождя и солнца, — счастливо улыбаясь. Каллен улыбается ему в ответ, и сердце бьётся так больно, что кажется, будто вот-вот остановится, сохранив перед глазами этот образ из далёкого, почти ненастоящего прошлого. Разрушительное счастье, испытывая которое скорее выберешь смерть, чем возвращение в настоящее.

Обычно, просыпаясь, Каллен чувствует себя поверженным воином с проломленной грудиной. Могучий удар молота в самое сердце был бы милосерднее. Сны разрушают его, подбивают крепкие подпорки железного контроля и упрямой, больной сосредоточенности.

Обычно, но не сегодня.

Сегодняшний сон другой. Он горяч и ярок, до последнего вспыхивает образами перед глазами. До последнего перехватывает дыхание и пропитывает жаром каждую мышцу. Сегодня, открыв воспалённые глаза, уставившись на заваленный исписанным пергаментом дубовый стол, Каллен в ужасе застывает, чувствуя, как колотящееся сердце холодеет.

Потому что сегодня ему снится вовсе не отец.

У одержимости запах вечного поиска.

У одержимости запах сладкий и запретный. Стыдный и словно бы ускользающий. У одержимости запах плавной жестикуляции и крепкого травяного чая. Каких-то одному Создателю известных пряностей, от которых ведёт голову, стоит только одержимости пройти неподалёку. Каллену категорически не нравится этот запах.

А Дориан… он явно что-то знает.

Он появляется повсюду. Его становится так много, что не уследишь, куда лучше не следует бросать свой взгляд. Где бы ненароком не наткнуться на нахальное лицо, скуластое и светящееся то ли самодовольством, то ли неясной никому гордостью.