Отступник - страница 12

— Трусишка ты, — заулыбалась вдруг Вера Ефимовна. — Не бойся, никуда я тебя не поведу. Оставь свою сумку. За деньгами зайдешь через неделю.

— Посчитать бы надо, сколько и почем, — неуверенно возразил Борька. — Как же я просто так вам все оставлю? Мы ведь по цене должны сговориться.

— Иди, иди, — сказала Вера Ефимовна. — Ты ведь не знаешь, что в сумке. Ты честный пионер, помощник раненых. Пошел вон, пока не передумала, — прикрикнула она вслед удаляющемуся Борьке.

С уходом Борьки Ефимовна опять замерла на своем стуле. Покачивала временами головой, хватаясь рукой за сердце, шмыгала носом. А слезы катились и катились по ее начинающим дряблеть щекам. Ей было жалко сына. Ушел из жизни последний близкий ей человек. Она любила Илью, хотя в последние годы все отчетливее сознавала, что сбился парень с пути и должен плохо кончить. Но какая мать окончательно поверит в это? Найдет в себе силы предать своего ребенка? Она верила, надеялась, продолжала жить, работать и даже воровать для своего Илюши. Ее долг был помочь ему выбраться из той ямы, в которую он неудержимо катился, начав с воровства голубей, придя затем к уличным грабежам и пьяной поножовщине с такими же, как он сам. И вот все кончилось. Кончилась и ее жизнь. Нелепо и внезапно. Расстреляв Илью, трибунал вынес приговор и ей самой. Мать изменника Родины? А кругом матери и жены тех, кто отдал жизнь за нее?

Вера Ефимовна открыла глаза. Перед ней стоял молча Матвей. Почувствовав на себе ее взгляд, Матвей сказал:

— Зря ты. Выгнала бы этого гаденыша вместе с его сумкой. Пусть идет, куда знает. Зачем тебе все это? Для кого стараешься?

— Для него буду стараться, — зло ответила Ефимовна. — Пусть прорастет этот гаденыш в их собственной утробе. Пионер, комсомолец, тимуровец, отличник. Пусть они выкормят и выведут его в люди. А я помогу. Это им за Илью, за меня и за тебя, Матвей, тоже. Авось вовремя не расстреляют, а когда хватятся, поздно будет.

* * *

У Тыковлева было отличное настроение. В окно светило яркое майское солнце. На бульваре внизу начали распускаться тополя. В кармане гимнастерки лежали воинский железнодорожный билет и пачка синеньких сотенных. Саша старательно упаковывал свой вещмешок, насвистывая в такт безголосому Утесову, который своей чуть-чуть гнусавой скороговоркой распевал через черный картонный репродуктор на всю палату:

А название такое,

Прямо слово боевое,

Брестская улица

На запад нас ведет.

Значит, нам туда дорога,

Значит, нам туда дорога,

Зна-а-чит, нам туда...

Притопывая здоровой ногой, Тыковлев заговорил с Фефеловым:

— Дорога, значит, мне туда. На запад. В родные края. Пора. Экзамены сдавать, учиться, работать. Спасибо врачам, спасибо медсестрам, спасибо санитаркам. Спасибо, товарищи, за поддержку, за доброе отношение. А особое спасибо вам. За науку, как выжить и жить. Вы в меня вновь уверенность вселили, внутри пружину завели. Без вас я бы раскис. А теперь у меня план жизни есть и вера, что все получится. Должно получиться!

Саша от прилива чувств с размаху хлопнул себя по ляжке и, улыбаясь во весь рот, протянул руку Фефелову:

— Давайте прощаться. Желаю, чтобы и у вас все наладилось. С семьей, с работой. Ни пуха ни пера, как говорится. И не поминайте лихом. Я вам обязательно напишу, как приеду...

Фефелов, однако, лежал, повернувшись спиной к Тыковлеву, не обнаруживая никакого желания разговаривать. Сашина рука безответно повисла в воздухе, а затем нерешительно вернулась в карман галифе. Наступила неловкая пауза.

— В чем дело? — с досадой спросил Тыковлев. — Неужели завидуете? Знаю, что вам тяжело, что тоже домой хочется. Но я-то тут при чем? Не понимаю...

— Не понимаешь? — поднял голову с подушки Фефелов. — Все ты понимаешь. Откуда деньги взял? Думаешь, я не видел, что в палате тебя не было, когда аптеку обокрали. А я ведь сначала не поверил. Думал, ты не такой. Комсомолец, честная душа, любитель книг и справедливости. Боялся даже, что такому, как ты, в жизни нашей сволочной трудно будет. Все приземлить тебя старался. А ты оказался сволочью, Тыковлев, сволочью последней. И сволочью, как видно, всю жизнь прожить задумал. И ведь проживешь, пожалуй. Больно здорово ты под приличного человека маскируешься. Снаружи простой, свой в доску, а изнутри гад ты, гад ползучий.