Отвоёванная весна - страница 9

- Пустяки.

- Пустяки? - недоверчиво переспрашивает он, - Да ты сидай, сидай, комиссар, - уговаривает Рева, удобно усаживая меня. - Сидай и слушай.

Рева рассказывает, как чудом спасся, когда нагрянули машины, как, подобно мне, отправился к хутору в надежде встретить наших, в хутор не попал, но неожиданно наткнулся на старого знакомого.

- Понимаешь, комиссар, гляжу: хлопцы в гражданском идут. Приглядываюсь - Коваленко, инженер-теплотехник из Кривого Рога, я его три года знаю. «Куда, - спрашиваю, - курс держишь, землячок? К фронту?» «Нет, - отвечает, - мы в Киев направляемся». «Что так? Добрые люди к своим тянутся, а ты поближе к Гитлеру?» Улыбается: «Кому что положено, Павел Федорович. Одному велено через фронт пробираться, другому - в тыл к немцам идти». Вижу: на подпольную работу идет и расспрашивать его - зря время терять. Все равно не скажет... Ну и удивил же он меня! Если бы до войны мне сказали, что он, Коваленко, этот тихоня, будет подпольщиком - не поверил бы...

Я плохо слушаю Реву. В голове одна мысль: где фронт? Сумеем ли пробиться? Хватит ли сил?..

Расстилаю перед собой карту.

- Фронт у Брянских лесов, - словно подслушав мои мысли, твердо заявляет Пашкович. - Таковы показания колхозников. К тому же это очень логично - большой лесной массив...

- Це точно, - подтверждает Рева. - Коваленко тоже говорил, что армия отошла к Брянским лесам.

- Идти же на восток бессмысленно, - продолжает Пашкович. - Мы с Чаповым уже пробовали. Такая концентрация сил - яблоку негде упасть.

Значит, остается одно: попытаться пробиться к Брянскому лесу.

Намечаю маршрут. Красная стрелка, прорезав Нежинские леса, огибает Бахмач и Конотоп с запада и упирается в южные массивы Брянского леса.

Рева внимательно следит за карандашом и мечтательно говорит:

- Добрый лес.

Добрый?.. Кто знает, что принесет нам этот неведомый лес...

Наступают сумерки. Мы готовимся в путь. Рева расстегнул шинель и возится с поясом.

- Будь он проклят, - ворчит он. - Каждый день новую дырку прокалывают, а он все болтается.

- Вы не видели, друзья, женщин в поле? Они недавно были здесь, - вспоминаю я.

- А як же. Пришли, покрутились у куста, щось поискали и пошли.

- Мне кажется, - задумчиво говорит Чапов, - одна из них вчера накормила нас.

- Может, подывимся на цей куст, комиссар? - подумав, предлагает Рева.

Подходим к кусту, одиноко стоящему среди поля. Около него видим ту самую лошадь, которая с утра бродила вокруг нас. Она аппетитно жует кусок хлеба.

- Яка несвидома скотина, - укоризненно качает головой Рева.

Быстро становится на колени, шарит под кустом, находит узелок и разворачивает его.

- Дивись, Александр, - тихо говорит он, называя меня по имени, и протягивает сало, завернутое в чистую холстинную тряпку.

- Дивись... Дивись... - повторяет он.

Новый узелок с салом, пузатый горшок с украинской ряженкой, покрытой румяной пенкой, и еще поменьше горшок с медом.

- Яки наши радянски жинки... Яки жинки! - взволнованно шепчет Рева и улыбается радостными влажными глазами...

Ночь спустилась на землю. Пора в дорогу.

Идем одни. День, второй, неделю, полмесяца... В ночь на 17 октября достигли Середино-Будского района Сумской области.

Когда сейчас я вспоминаю наш переход от Полтавщины через Сумщину, перед глазами прежде всего встают старики-старожилы: минуя смерть, они уверенно вели нас заброшенными тропами, глухими оврагами, им одним известными балками. Встречались люди, оглушенные нежданно свалившимся горем, с потускневшими лицами, глубоко запавшими, скорбными глазами - они жили лишь запоздалыми, часто противоречивыми сведениями о фронте, но в глубине сердец хранили нерушимую веру в победу.

В эту ночь нас тяготила непривычная для фашистского тыла тишина: ни гула машин, ни выстрелов. В кромешной тьме шли по бездорожью. Пересекали забытые поля - и ноги заплетались в поникшей пшенице. Перебирались через разъезженные дороги, проваливаясь в глубокие колеи, прорытые гусеницами вражеских танков. Взбирались на косогоры, спускались в балки, с трудом отрывали натруженные ноги от вязкой, размокшей земли.