Ожерелья Джехангира - страница 2
Но еще больше я ездил. Уж на ком только не доводилось ездить! Кочевал по таймырской тундре на северных оленях, пересекал на верблюдах пески Средней Азии, на собачьих упряжках исколесил почти все полярные острова. Однажды умудрился подняться с ишаком на одну из вершин Кавказа, которую никак не могли одолеть местные альпинисты. Я любил быстроногих донских рысаков и выносливую монгольскую лошадку. Я научился вьючить тувинских сарлыков — этих потешных животных с коровьими рогами и конским хвостом, с гривой льва и хрюканьем, как у свиньи. Я неплохо управляю украинскими волами. В детстве доводилось кататься на козлах и поросятах. А вот на серебряном коне прокатился лишь раз в жизни... Да, только один раз.
Геолог не спеша набил махоркой белую чукотскую трубку, выточенную из клыка моржа, закурил. В темную заводь настороженно смотрели яркие, голубые саяноокие звезды.
— Был я тогда еще новичком в полевых скитаниях. Ничего не умел делать: ни костра развести под дождем, ни лепешек испечь па углях. Работали мы на Алтае. Однажды остановились около речушки — неглубокая была речушка, так себе, еле журчала по голышам. Палатку надо было поставить на высоком склоне горы, а я, по неопытности, поставил ее на песчаной косе, в самой что ни на есть низине. Легли спать. Ночь была ясная, тихая, на небе ни облачка. И вдруг далеко-далеко в горах загремел гром. Некоторое время спустя послышался грохот и нарастающий гул. Мы выбежали из палатки. Прямо на нас со страшной скоростью катился водяной поток. Едва мы вскочили на высокую крутую террасу, как поток мгновенно слизнул палатку.
До ближайшей деревни было недели две ходу,— разумеется, когда человек сыт, у нас же все продукты унесло. А лошади паслись на другом берегу. Через эту проклятую взбесившуюся речку к ним невозможно было добраться — любого, будь он хоть чемпионом по плаванию, измололо бы об острые камни.
Первые дни мы ничего не ели, ждали, что вот-вот наладится погода, схлынет паводок и мы сможем пустить на мясо лошадь. Но голод, братцы, не тетка. Мы начали, как индейцы, собирать всякие корешки, охотиться за мышами и змеями. Эта тварь всегда в изобилии сновала под ногами, а тут, как назло, куда-то пропала. Посчастливилось убить всего лишь одну гадюку. Мы добросовестно поделили ее, но что она значила для изнывающих от голода четверых мужчин! Анаконды и той было бы мало!
Не дождавшись, когда утихомирится речушка, мы пошли в деревню пешком. Лошади к тому времени успели куда-то удрать. До сих пор помню, как я брел, как спотыкался и падал. Думал только о еде. Все окружающее напоминало только еду: облака — говяжий студень, бурые каменные глыбы — краюшки ржаного хлеба, даже злополучный коричневый поток казался шоколадным.
Подошел я к чистой речке, которая текла в грязный поток. И вдруг на желтой песчаной отмели увидел темную серебристую рыбину. Она неподвижно лежала на брюхе, толстая, длинная; красный хвост торчал из воды, словно красная лопата пожарников. Не раздумывая, я выхватил кинжал и, прыгнув на рыбину, всадил по самую рукоятку в ее широкую мясистую спину. Рыбина круто изогнулась и мелко-мелко задрожала — лезвие попало в позвоночник. Я сидел на ней верхом, как всадник на серебряном коне, и торопливо бил подковами сапог, кромсал кинжалом, боясь, как бы она не уплыла. Потом обхватил руками и поволок, что есть мочи, на берег. Она была очень тяжелая, пуда на три, пожалуй, не меньше. Рыба совсем не шевелилась, но вдруг встрепенулась и так хлестнула хвостом, что я от неожиданности упал в воду. Рыбину подхватило течением и понесло. Забыв про осторожность, я бросился за ней вплавь. Меня закружило, завертело и, как пушинку, кинуло на середину стремнины.
«Неужели,— подумал,— все? Хоть бы за лесину ухватиться!»
Но где там! Вывороченные деревья, махая корневищами, то погружались, то всплывали — невозможно было за них держаться. Я захлебывался, а течение неумолимо волокло на скалы— там даже бревна разбивались в щепки. Я пытался подплыть к берегу и не мог. Истощенные силы подходили к концу; коричневый туман сомкнулся надо мной. Все стало безразлично.