Падение Икара - страница 20

— …и Лариха, — поторопился вставить Дионисий.

— И Лариха! Подумать только — какое благородное и смелое сердце! А ведь плут! Да еще какой!

Если Титу было о чем рассказать, то было ему и о чем послушать. Мудрый старый ученый, много повидавший на своем веку, о многом думавший и много испытавший, поражал его своей непоколебимой верой в силу добра и правды. Однажды Тит рассказал ему о страшной бойне, устроенной римлянами, захватившими врасплох отряд италиков.

— И сейчас ты будешь говорить мне о силе добра и правды?

— Да, буду, — твердо ответил старик.

— На основании того, что я тебе рассказал?

— Вопреки этому.

Тит спорил, доказывал, убеждал — и так хотел, чтобы старик оказался прав!

Время подходило к весне.

— Мне нужно уезжать, — сказал однажды вечером Тит, прощаясь с Дионисием. — Сулла скоро будет в Италии; война начнется снова. Он начнет с расправы со своими врагами. И расправится жестоко! В первую очередь с нами, италиками: мы ведь пошли на союз с его врагами. Кто победит? Вернусь ли я? И что будет дальше?.. Если есть боги, Дионисий, пусть они воздадут тебе за все, что ты для меня сделал. Мне так тяжело расставаться и с тобой и с мальчиком! Даже с твоими рабами. Только бы Никию выпала жизнь легче и времена светлее…

Все в усадьбе были огорчены уходом Тита. Рабы полюбили его за простое и ласковое обхождение: он прекрасно запрягал волов и разговаривал с ними, по словам Спора, «как умный человек»; Гликерию он всегда трогал похвалой ее стряпне; Карпу показал новый способ прививки лоз и неизменно приглашал играть с ним и Никнем в мяч. Никий грустил долго и тихо. Но тяжелее всех было Дионисию, тщательно скрывавшему свою печаль и тревогу. А тревожиться были основания.

Окончилась зима, прошли весна, лето; подошла осень. В Старых Вязах посеяли пшеницу, засыпали в закрома вымолоченный хлеб. Карп окопал и обрезал лозы и деревья; Спор подправлял телеги и рала, тесал колья, плел корзины, веревки и маты и приглядывал за волами. Гармис слег в начале осени.

— Ничего не болит, — жаловался он Дионисию, — а вот сил совсем нет: все лежал бы и лежал.

— И лежи, Гармис. Полежишь, отдохнешь, сил и прибудет, — утешал его Дионисий, ясно видевший, что бедному египтянину уже не встать.

И Гликерия все чаще жаловалась, что «спина у нее отваливается». Старушка крепилась, хлопотала, готовя запасы на зиму: сварила айву на меду, насолила и намариновала маслин, насушила сладких груш и яблок, но все чаще звала Никия помочь ей. Мальчик усердно помогал ей и по своей охоте, и по незаметной для него указке Дионисия. В углу кухонного стола он сложил кучку считанных камешков и ежедневно один камешек выбрасывал: считал дни до прихода Тита, обещавшего вернуться к сатурналиям. Никий бурно радовался, видя, как уменьшается кучка; радовались с ним и остальные обитатели Вязов, кроме Дионисия, у которого на сердце становилось все тяжелее.

Из Рима приходили вести одна страшнее другой. В «Слоне» постоянно толклись посетители, и новости стекались к Лариху потоком. Сулла уже подходил к городу. «Если даже половину этих россказней считать выдумкой, — думал Дионисий, — то и тогда есть от чего прийти в ужас». Действительность, однако, была страшнее россказней.

Однажды, возвращаясь от тяжелого больного, возле которого он просидел целую ночь, Дионисий, по обыкновению, завернул к Лариху. Рассвет еще не занимался. За столом, упав головой на руки, спал какой-то человек. Перед ним стояла нетронутая еда: яйца, ветчина, сыр. Судя по ветхому плащу незнакомца, у него вряд ли бы хватило денег расплатиться за все это роскошество. Ларих хлопотал тут же, разводя огонь. Против обыкновения, он был молчалив, торжественен, и в глазах у него стояли слезы. Дионисий шепотом осведомился, что с ним.