Падение Ивана Чупрова - страница 12
— Продолжим, — ответил он.
Николай Степанович одобрительно улыбнулся.
— Тогда едем, компанию соберем. Двоим скучно.
Через полчаса битком набитое незнакомыми Чупрову людьми такси неслось обратно, к ресторану «Черная ночка».
…Чупров проснулся. На стенке, оклеенной голубыми обоями, висел коврик: большеголовая, с загнутыми длинными ресницами девочка гонит двух краснолапых гусей. «Где это я?»
Он лежал одетый, но босой, на неразобранной койке. На полу валялись валенки.
«Где я? Что случилось? Ах, да».
Чупров сел на смятой кровати. Голова тяжелая, во рту гадко.
Комната совсем не знакомая. Через полузамерзшее окно видна городская улица. Ходят люди, проплыл голубой автобус. На полу валяется детская игрушка — тряпичный зайчонок с мятыми ушами.
Дверь открылась. Чупров поспешно спрятал под койку босые ноги. Вошла женщина с желтым и сердитым лицом. Мельком взглянула и отвернулась.
— Умываться — по коридору направо, — резко сказала она.
Уже на улице Чупров вздохнул свободно: «Слава богу, вырвался!».
Зашел в столовую, заказал чаю и вынул из кармана деньги. Он взял с собой из дому восемь тысяч. Сейчас оставалось пятьсот рублей с мелочью.
«Не может быть, чтоб все прогуляли. Ну, тысячу, ну, две, а за три так и совсем мертвым ляжешь!»
На улице из автомата Чупров позвонил к Виталию Витальевичу.
— Как насчет труб? Можно ли надеяться?
— Трубы будут. Николай Степанович обещал. В любое время посылай машину.
Чупров задумался:
«Дорогонько обойдутся эти трубы».
Было раскаяние, была злость на себя и на Рябчика, но страха, что придется отвечать за растрату, не было. Семь тысяч, подумаешь! Колхоз не убогий, уладится!
На колхозной машине привезли из города первую партию труб, с ними — письмо председателю. В письме размашистым, сильным почерком всего несколько слов: «Уважаю за широту души. Надеюсь, что ни в чем не обижу. Договаривайся с В. В, — Н. С.».
Чупров выругался: «Широта, черт бы тебя взял! От такой широты недолго по миру пойти». Было неприятно вспоминать, как он сорвался в городе: «Что молодой жеребчик, очертя голову с дороги — в яму». Однако узелок был завязан. Оставалось щекотливое дело — уладить с Никодимом Аксеновичем, чтобы тот сумел как-то обойтись с этими пущенными на ветер семью с половиной тысячами.
Покашляв в сухонький кулачок, Никодим Аксенович присел к столу, уставился на председателя. Очки у бухгалтера были старенькие, сидели на носу криво, придавали мелкому лицу значительное и таинственное выражение. Он молчал, ждал, что скажет ему Чупров.
— Так-то, Никодим, трубы пришли, но вот они куда сели! — Иван Маркелович похлопал себя по загривку, — Пришлось все пороги обить. Мы люди не гордые, ног не жалко. Только под каждым порогом приходится оставлять… — Председатель вытянул руку, выразительно потер большим и указательным пальцами. — Понимаешь?
— Сколько? — со вздохом спросил Никодим Аксенович.
— То-то и оно, что много. Семь с гаком.
Никодим Аксенович снова вздохнул.
— Широкий ты человек, Иван Маркелович. Одному готов шубу из сотенных шить, а другому — кусок бросишь, и то с оговорками.
— О чем ты?
— Да все о том. Не хотелось говорить. Ждал — сам смекнешь, а, видно, придется напомнить. Я твой первый помощник. Без меня, как без воздуха. Ты считаешь, что только сам достаешь трубы да стекло. Не только ты, и я достаю. Без меня ты по рукам и ногам связан, ржавого гвоздя не достанешь на стороне. А что я от тебя вижу? Ничего. Сам-то себя не забываешь, пьешь вволю с дружками, ешь всласть. Тебе стоит только шепнуть словечко: «Ну-ка, мол, скатерть-самобранка», — и готово. Не жизнь, а масленица!
— Никодим! Забываешься!
— Не я, ты, Маркелыч, забываешься. Кинул кусок — на, подавись. Дороже я стою, ей богу, дороже!
Сначала шея, потом уши, скулы Чупрова стали наливаться краснотой. Никодим Аксенович зябко повел плечами: все в колхозе знали, страшен бывал председатель в гневе.
— Та-а-к! Уходи-ка отсюда, божий человек! Уходи с глаз, пока не раздавил и душу твою поганую не вытряхнул! Благодарности выпрашивает! Семью тысячами пугает! Иди вон! Эти семь тысяч на себя возьму.
Никодим Аксенович не уходил.