Память земли - страница 13

Люба пригнулась, посмотрела понизу между рядами стволов во двор — не вернулся ли Василий, этот страшный сейчас человек, потом глянула на солнце, сбегающее к закату, а значит, к ночи, — и сердце толкнулось с такой отчетливостью, что Люба распустила на шее узел платка. «Да люблю ли я своего мужа?.. Господи, что за ерунда, конечно же люблю! Разве иначе вышла бы замуж?»

Заледенелый ерик загибался в конце сада крутым углом, на изгибе торчали из полыньи колья вентеря. Такие же вентери стояли против других садов, и к каждому из хат тянулись по снегу тропки. Люба подошла к своему, остановилась перед сугробом, наметенным у берега. Гребень сугроба, отточенный поземкой, был острым, походил на огромный лемех перевернутого плуга. На его пологом краю густо натоптали зайцы, прибегавшие ночью в сады, а там, где нетронутым лежал обрывистый, вогнутый внутрь откос, снег казался синим, жестко и чисто отблескивал холодными крупицами. Стараясь не задеть гребня, Люба перешагнула. Она обколола каблуком молодую наледь вокруг кольев и, обжигая водой руки, напрягаясь вытянула набухший прутняковый вентерь, открыла днище. Круглый, как блюдо, лещ, серебряный, с черно-зеленой толстенной спиной, шлепнулся на лед, на секунду замер с растопыренными, железно напруженными плавниками. Вывернувшись вдруг на голове, он захлопал по льду всем плоским мокрым телом — громко, будто кто-то забил в ладоши. Люба прижимала его дрожащими от азарта руками. От него пахло теплом речного дна, он бил могучим хвостом, а Люба, оскользаясь ладонями по чешуе, боясь, что рыбина вот-вот вывернется, уйдет, цепляла ее пальцами под жесткие живые жабры…

Вечером на кухне Фрянчиха вынула из печи на стол сковороду с запеченным лещом, хвастливо сообщила умывающемуся после работы мужу:

— Сношенька вот добыла тебе свежака.

Дмитрий Лаврыч ел, шевеля бровями и ушами, смотрел на Любу, которая вынимала из чемодана, раскладывала свои карандаши, бумагу, стопки учебников.

— Редкостная у тебя канцелярия, — усмехнулся он, — богатая.

Люба съежилась. Мгновенно заговорила сиротская привычная ущемленность, заработали мысли: «Это он потому смеется, что явилась я на готовое, ничего не принесла в дом, кроме «канцелярии»… Отчего бы еще ему смеяться?.. Раз так, часу здесь не останусь. Хоть к тетке Лизавете, хоть на улицу, а уйдем с Василием». Она подняла от чемодана голову, с вызовом сказала:

— Я еще и в институт поступлю!

— А нам вот, — перестав жевать, опять усмехнулся Фрянсков, — не светит с институтами. Я, Люба, насчет личной подготовки дубок дубком. Туго, брат, мне… Беру почитать литературу по своей агрономии — селекцию или почвоведение — и не тямлю, не охватываю. Особо если теория — будь она, черт ее матери, про́клятая! — когда и так ее всю повернуть можно, и вовсе навыворот, совсем на противоположное… Здесь же в ее главной сути надо разобраться, а я на другое битый час трачу — на простую грамотность.

Он отер тряпкой масленые пальцы, погнал от стола Гришку и Леньку.

— Ты, Любаша, повозилась бы когда со мной. Взяла б шефство, а?.. По дружбе, по-соседски, — попытался он шуткой прикрыть смущение и не казаться просительным перед слушающей Фрянчихой. — Практика у меня ничего, крепкая. Мне бы к ней образование… Не такое уж, конечно, как у тебя, а хочь маломальское.

Василий в праздничном костюме, снова надетом к вечеру, шагал здесь же по кухне и незаметно для отца подмигивал жене: вот, мол, Любаша, как старые хрычи у нас просятся. Когда он снял с гвоздя кружку, пошел в сени напиться, Люба выскочила за ним, неожиданно для самой себя крепко обхватила его за шею, целуя, не попадая в темноте неумелыми губами в губы.

Председатель райисполкома Орлов был по своей деловой хватке, по складу воли работником широких, по крайней мере областных, масштабов. Как же попал он в район, на тесную, незначительную для него должность?

Двадцать с лишним лет назад, на заре первой пятилетки, Борис Орлов был долговязым ясноглазым пареньком — наборщиком крупнейшей ростовской типографии. В его анкете стояло: «Из служащих». Он по-мальчишески остро страдал, что не «из рабочих» или хотя бы «из крестьян-бедняков», и по принципиальнейшей убежденности носил армейский ремень, защитную гимнастерку, а вместо туфель лосевые бутсы ни шипах. Он был секретарем комсомола, режиссером драмколлектива «Синяя блуза», членом профкома, председателем Осоавиахима, МОПРа и многого другого.