Память земли - страница 17

Сергей кивал, понимал, что слова Орлова очень верны, и в то же время спрашивал себя: «А все-таки на черта мне все это надо?..» Еще в первый день, знакомясь с Орловым, Сергей абсолютно четко сказал ему, что не интересуется ни сельским хозяйством, ни вообще работой в районе. Орлов тогда философски хмыкнул: «Все, кого присылают на периферию, такие. Обомнется».

Так что же Сергей добавит сейчас? Смешно же ему, секретарю райкома, пускаться в душевные излияния перед председателем исполкома, объяснять, что он, секретарь, видите ли, с самого детства мечтает быть конструктором самолетов… А если не хватит юмора и в самом деле начнешь распинаться, то объяснишь ли все? Расскажешь разве, как у тебя, еще двенадцатилетнего школьника, холодели ноги и мокрыми делались ладони, когда выпускал на земле из рук крылатую заведенную модель, когда пропеллер с накрученной до отказа резиной вдруг становился живым, сразу невидимым и самолет начинал бежать? Он поднимал мелкую угольную пыльцу, которой усеяны даже самые чистые дворы Новошахтинска. Он брунжал. Он был чудом. Месяц назад, когда его не существовало, он был уже продуман, создан тобой в мыслях. Но пока он только бежал, а еще не взлетал, и ты уже отчетливо видел, каким будет следующий… От этого счастья творить не могло оторвать ничто на свете.

В 1941 году, в июле, Голиков, студент-политехник, скрыл от военкомата свою язву и желудка, и двенадцатиперстной кишки, пошел на фронт. Он под пулями таскал на себе массу тяжелых предметов: винтовку, скатку, никому не нужный противогаз, лопату малую саперную, а главное, железную катушку со ста метрами телефонного провода. Когда бежишь (с катушкой надо только бежать!), лямка жует ключицу, несмотря на гимнастерку, нательную рубаху, даже на подсунутый носовой платок. Неправда, что у собаки острые зубы. Самые острые у пыльной, напитанной потом матерчатой лямки. Ее не передвинешь с изгрызенной ключицы. Подвинь на край плеча — спадет, подвинь ближе к горлу — зажимает дыхание, а дышать нужно хорошо, чтобы проворней бежать с «тысячепудовой» катушкой. Сергей раздобыл еще одну и стал таскать две — простой математический расчет: вдвое больше проложишь связи.

Через год Сергея приняли в партию, назначили политруком. Он стал носить на петлицах два «кубаря», проводить читки газет и держаться уверенно, как положено политическому хозяину роты. Зная по теории силу личного примера, он и в боевой практике старался стрелять лучше подчиненных. Стрелял он на расстоянии, стрелял в упор; три раза, уже за границей, ходил в штыковую атаку; пять раз, когда занимали немецкие щели, приходилось бить ножом, коленями и головой, грызть зубами. Было туго — матерился. А совсем невмоготу — рассказывал на политинформациях про чудесный мир техники. Ребята в касках слушали о людях разных времен и национальностей: об итальянце, пастухе Герберте Аурелаке, который придумал такую машину, что измеряет время, — часы; о нюрнбергском хитроумном мастере Петере Хейнлейне, сделавшем эти часы настолько маленькими, что их стало возможным носить в кармане. Голиков знакомил бойцов с московским инженером Яблочковым, который дал городам первый в мире электрический источник света, говорил об учителе из города Калуги — Циолковском. Бойцы, загораясь волнениями Сергея, отдыхая душой от войны, слушали его рассказы о прекрасных бескорыстных людях-творцах, расспрашивали политрука и о нем самом, и политрук торжественно заверял, что и он внесет свой вклад в науку.

После победы он снова дорвался до института. На фронте, вопреки медицине, вопреки воде из кюветов, наполненной лезущими в рот комариными личинками и головастиками, язва Сергея зарубцевалась; и он, как теленок счастливый, без помех учился целыми сутками. Наверстывая упущенное, он представил в научном кружке настолько самостоятельный, смелый реферат, что о Голикове заговорили как о завтрашнем Туполеве. Профессора, в том числе тесть, Шурин отец, рекомендовали его в аспирантуру, однако сразу после института твердая рука горкома забрала Сергея в свой аппарат. Подвели отличные фронтовые характеристики и родовитое шахтерское происхождение, хотя последнее обстоятельство решающей роли теперь и не играет.