Памяти Глеба Успенского - страница 4

Подобно «Власти земли», – писал он В. М. Соболевскому, – то есть условий трудовой народной жизни, ее зла и благообразия, мне теперь хочется до страсти писать ряд очерков «Власть капитала»… Если «Власть капитала» – название неподходящее, то я назову очерк «Влияния капитала». Влияния эти определенны, неотразимы, ощущаются в жизни неминуемыми явлениями. Теперь эти явления изображают цифрами, – у меня же будут цифры и дроби превращены в людей… Уверен, что ужас от этих явлений будет понятен читателям, когда статистические дроби придут к ним в виде людей…[3]

В своих произведениях он очень часто и подолгу останавливает свое внимание на фигуре народившегося в пореформенную эпоху русского капиталиста и на выяснении влияния капитала на разные стороны общественной и народной жизни.

Он наблюдал первые ранние шаги капиталистического развития. Он видел перед собой лишь хищника-буржуя. Подобно большинству своих современников, он, кроме хищнических сторон в капитализме, не видел ничего. Он считает русский капитализм чем-то беспочвенным и наносным. Он не верил, чтобы, по мере того как будет организовываться правильно фабричная промышленность, в общественной и народной жизни произойдут глубокие изменения, откроются новые горизонты.

Обрисованный Глебом Успенским буржуй – есть, в сущности, разновидность тех эксплуататоров-хищников, которых было немало в «растеряевском» царстве. Только образ, виденный Глебом Успенским в молодости, принял более грандиозные размеры.

И перед новым царством, царством буржуев и чумазых, Глеб Успенский остановился в недоумении. И как некогда в дни молодости, собираясь в «дальнюю дорогу», он не нес с собой запаса оптимистических настроений, так теперь, в конце «дальней дороги», он не знал ни добрых чувств, ни светлой радостной веры в прогресс и свои силы. Никакого органического развития. Жизнь – игралище слепых стихий, опять бесцельность, бесцельная жестокость, опять служение чужой «воле» и чему-то безличному, неведомому, какому-то «неизвестному» делу – вот что вида! он в новом «растеряевском» царстве.

И он, великий страдалец, лишь надеялся, что, может быть, новая «растеряевщина» исчезнет так же случайно и неожиданно, как, по его мнению, «неожиданно для себя она родилась на свет»…

Слишком рано похитивший его с арены литературной деятельности недуг не позволил ему дождаться исчезновения, точнее – перерождения «растеряевского» царства. И, думается нам, он, в своих тревожных поисках истины не раз разбивавший свои прежние кумиры, когда его прямолинейность того требовала, – он. с большей чуткостью и прозорливостью отнесся бы к новым веяниям, чем другие из «народников».

«Курьер», 1902, № 97.