Памяти Володи Татаровича - страница 4
В другой раз, находясь в мастерской во время работы, он услышал по радио передачу, посвященную борьбе за освобождение Хосе Марти. Не успела закончиться передача, как он стремглав скатился с лесов (тогда их бригада делала памятник Бредову для Мурманска) и куда-то убежал. Через полчаса вернулся с конвертом и сразу сел писать письмо в ЦК в защиту Хосе Марти. Написал и опять бегом к ящику.
Так вот, наверное, он и покончил с собой в худую минуту — принял решение и тут же выполнил. Молодой, здоровый, цветущий, талантливый, порывистый — вот так, рывком, и ушел он из нашей жизни…
Скульптор Гаврила Гликман под впечатлением его смерти создал неожиданную и эмоциональную композицию — то ли проект надгробия, то ли просто дань памяти Леши: тоненькая, очень юная девушка стоит на высоком постаменте на одной ноге, другая повисла в воздухе.
Юность, шагнувшая в пропасть…
Жизнь как зебра — полоска черная, полоска белая…
Но в основном Лавра вспоминается светло. Может быть, потому, что мы были молоды и трудностей не замечали, а хорошее, доброе, живое и веселое прилипало и оставалось.
Гриша Ястребенецкий был самым респектабельным, рассудительным и представительным членом «верхней четверки». Он всегда занимался общественной работой, ездил за границу, имел собственную машину и увлекался любительской киносъемкой: создавал детективный фильм «Таинственный убийца Никольского кладбища». Из фильма запомнился один жуткий кадр: грустный прохожий со скучающим видом идет по аллее мимо крестов и надгробий. Вдруг из усыпальницы графини Крейц вылетают две руки в черных перчатках, хватают прохожего за горло и втаскивают в склеп… Грустного прохожего играл Леша, Черные Руки — Володя.
Арон Плискин был человек настолько же добродушный, насколько добросовестный. Его добродушие, спокойствие и незлобивость были известны. Кульминацией его добросовестности оказался эпизод с крестиками. Когда ребята трудились над каркасом памятника Бредову, Арону поручили привязывать кресты к арматуре. Арон изготовил колоссальное количество крестиков, навязал их везде, где можно, и вдобавок, от щедрости душевной, ко всеобщему изумлению прибил еще несколько к рабочему щиту, подняв их на проволоках, как цветочки. Когда его спросили, давясь от смеха: «А это зачем?» — Он немного подумал, а потом невозмутимо сказал: «Да, вы таки правы, пожалуй, можно было обойтись и без них…»
Лавра много пила.
Пили на все советские и престольные (благо действующий собор был рядом) праздники, и звон колоколов периодически призывал нас отметить Троицу, Пасху или Рождество.
Шумно справляли все дни рождений каждого члена Лавры, дни рождений жен и детей.
Пили по случаю сдачи очередной работы, по случаю получки и аванса, в случае появления гостей — а гости всегда шли косяком.
Пробки из-под водки никогда не выбрасывались, а собирались в ящик из-под пива. Коллекция быстро росла, и скоро ящик наполнился с верхом. Елка, поставленная мраморщиками, была украшена длинными золочеными гирляндами из водочных пробок.
Обычно все сборища происходили наверху, в маленькой полуциркульной комнатке, бывшем алтаре, за большим столом рядом с тахтой.
Неизменным тамадой и радушным хозяином был всегда Володя. Гостеприимство было его ведущей чертой. Сколько бы ни было водки или еды, всех без исключения принимали, всех сажали за стол, все делили поровну на всех. Он всегда сам готовил к столу, ловко и быстро резал хлеб, сыр, колбасу, расставлял стаканы, тарелки, раскупоривал бутылки, все мелькало в его руках.
Все делалось не только быстро, но и красиво, артистично. Не помню, кто сказал про Володю: «Он не умеет ничего делать некрасиво — ни лепить, ни жить».
Он и сам был внешне красив какой-то породистостью, мужской статью, ловкостью и силой. Всегда подтянутый, щеголевато одетый, аккуратно выбритый, с холеными темными усиками.
— Удивляюсь я Володьке, — как-то сказал Вася Гущин. — Как это он умудряется всегда быть в форме?
Мы не знали того, что эта форма давалась ему нелегко. Осколок, сидевший с войны рядом с позвоночником, часто напоминал о себе сильными болями. Он никогда не рассказывал этого.