Парашюты на деревьях - страница 12
— Ого, у вас и музыканты есть! — воскликнул я. — Кто это?
— Мой Сашка с дедом, — ответила женщина. — Сашка малолетка еще, да вот пристрастился к цимбалам. Ну, а дед — это музыкант на всю околицу. Еще пан наш за польским часом звал его играть у себя в имении.
В этот момент чарующие звуки ля-минорного полонеза Огинского «Прощание с Родиной» вырвались из дома и поплыли над садом, за ручей, вышли на широкий простор полей и лугов. Сердцу стало тесно. Хотелось, чтобы не было конца этому грустному напеву, хотя он не ласкал, не гладил душу, а рвал ее на части.
Подошли Шпаков, Аня с Зиной. Как зачарованные, мы молча стояли и слушали. Но вот все смолкло.
— Идемте, попросим еще сыграть, — предложила Зина.
— Не ходите, не просите, — остановила нас женщина, поправляя свой белый платок, — не сыграют они дважды.
— Почему?
— Слишком печальная эта музыка, — ответила крестьянка, скрестив на груди натруженные, бронзовые от загара руки. — А знаете ли вы, что написал эту музыку наш земляк, Михайло Огинский. Он же отсюда, из нашего Залесья был, — не без гордости сказала она.
— Это очень интересно, — заметил Шпаков. — Расскажите, что вы знаете о нем.
— Забавный был пан, — простых людей уважал, музыку любил.
— А где же он сейчас? — поинтересовалась Аня.
— О милая моя, когда это было! Может лет сто тому назад жил он здесь, а может и больше.
— Извините, не знала, — виновато произнесла Аня.
— А думаешь, я знаю, — не шелохнувшись, ответила ей наша рассказчица. Многое говорят у нас люди об Огинском. Вот и я слышала…
— Что? — спросил Шпаков, видя, что женщина вроде бы заколебалась и не знает — то ли рассказывать, то ли не стоит делать этого. Он первый почувствовал, что мы, возможно, стоим на пороге одной из легенд об этом удивительном чародее звуков, о человеке, сочувствовавшем простому люду, понимавшем всю скорбь его необъятной души.
Поразительно было и то, что о композиторе Михаиле Клеофасе Огинском говорила простая, скорее всего малограмотная, а может, и совсем неграмотная крестьянка. Народ платил своему земляку любовью за любовь, как и Пушкину за «чувства добрые».
— Старые люди рассказывают, что Огинский каждую осень выходил за околицу провожать журавлей, когда они улетали в вырай. Человек он душевный очень был, грустил, тоску нагонял на него журавлиный крик, — мечтательно говорила женщина. — Вот и музыка у него получилась такая задушевная. Слушаешь ее, и сердце на части разрывается. Будто навсегда с гнездом своим расстаешься.
Женщина глубоко вздохнула, задумалась о чем-то своем и снова заговорила:
— Уехал наш Огинский из своего Залесья, — в голосе ее было такое искреннее сожаление, будто это случилось только вчера. — Чувствовало его сердце, что попрощался с родными местами навсегда. Вот и оставил такую музыку в память о себе. Говорят, с простым народом участвовал в восстании. За это в тюрьму его посадили… Ну, мне пора, прощайте, мои голубочки. Случится после войны бывать в наших краях — не забывайте, заходите.
Почерневшие, потрескавшиеся пятки нашей рассказчицы, переступая порожек, мелькнули и скрылись за калиткой.
Мы молчали. Уже много лет спустя после войны я случайно прочел высказывание Ильи Репина об Огинском:
«Имя его известно всей России, и я слыхал вальс и полонез его сочинения и даже сказания о его романтической смерти, а между тем музыканты, которых я спрашивал, отзываются о нем, как о мифическом существе».
Как бы там ни было, но те из нас, кто слушал в тот вечер полонез Огинского «Прощание с Родиной», ушли на задание под впечатлением этой изумительной музыки.
Скрипка и цимбалы, исполнившие в Залесье «Прощание с Родиной», еще долго звучали в моих ушах. С тех пор полонез Огинского всегда вызывает в памяти деревню Залесье, рассказ женщины.
В полдень следующего дня к нам приехало командование. Тот же полковник, который вел с нами беседу под Смоленском, его помощники по службе.
— На что жалуетесь, молодцы? — обратился он к разведчикам.
— Жалоб нет, есть один вопрос: что решено с Юшкевичем? — спросил Крылатых.
— Разрешено включить его в группу.
Так Генка стал десятым разведчиком в спецгруппе «Джек».