Парень из Сальских степей - страница 23

- Да нет же, разумеется, это только для вас, генерал!

- Тогда прошу дать мне обычную пищу и одеяло военнопленного.

- Но, генерал… Это всего лишь доказательство того, что мы ценим вас, как воины воина… Наше сотрудничество, как собратьев по оружию… Вы понимаете, генерал?

- Понимаю. Как видно, объявлено перемирие.

- Изволите шутить, генерал?

- Вовсе нет. Я солдат. Мне приказано бить вас, где придется и чем придется, разве этот приказ отменен?

Немцы пробовали с ним и так и сяк, рассуждали о походе западной культуры на Москву. Горько плакали над упадком православной веры, над страшным одичанием и рабским положением русского народа… Были задеты и такие струны, как честолюбие, богатство, слава. Карбасов на все это кивал головой, - да-да, разумеется, он слышит, понимает, - и каждый раз повторял по-немецки: «Jawohl, haben sie noch einen Befehl?» [21]

Тогда они изменили тон.

- Шутить вздумал, хам!! Отталкиваешь милостиво протянутую руку вермахта? [22] Ну погоди, шваль. Увидишь, что смерть прокаженных еще не самое страшное!

Его бросили в лагерь для военнопленных. Самый старший по званию, простой и справедливый, Карбасов стал вскоре старшим в этом братстве сломанной шпаги, его моральным авторитетом.

Когда он сказал, что военнопленных нельзя принуждать к работе в военной промышленности, вспыхнула забастовка.

Прибыла следственная комиссия.

- Бунт?!!

- Нет, - ответил Карбасов, - не бунт. Мы лишь пользуемся международным правом: военнопленный не может быть в принудительном порядке занят в промышленности, работающей против его родины. Это право, впрочем, соблюдается вами в отношении англичан и американцев, а поляков и советских пленных вы принуждаете работать на вермахт. Мы больше не желаем терпеть этого.

Немцы тоже не хотели терпеть этого. Ты себе представляешь, как их рассортировали!

Карбасова выслали в Дору. О ней ты знаешь: это гора, нашпигованная узниками. Внутри известковой горы, в одном из бесчисленных коридоров, генерал чистил пластинки из неизвестного металла; пластинки эти закладывались потом в снаряды «фау-1». Но генерал не знал этого. Отрезанный от других коридоров и подземных зал, он знал лишь, что должен вычистить столько-то пластинок и тогда получит положенную ему порцию бурды. Из горы на воздух его выпускали раз в три месяца. И всякий раз спрашивали: не предпочитает ли он вернуться в берлинский отель? А генерал всякий раз отвечал: «Jawohl, haben sie noch einen Befehl?»

Его привезли к нам позавчера с транспортом слепых и чахоточных, глаза и легкие которых выела известковая пыль Доры.

И лишь позавчера я узнал от Карбасова, что он никогда не был под Колодзянкой и что, следовательно, приказ, адресованный Леньке, был подделан на штабном бланке Карбасова (они, сволочи, воспользовались тем, что нашли при нем пачку бланков, печать, образцы подписей и дислокацию войск).

Но тогда, в то росистое неяркое утро, прислушиваясь к затихавшей канонаде, я, разумеется, был далек от мысли, что погибают последние танки Леньки, что его отряд, единственную защиту тысячи машин и повозок, заманили в самый центр немецкой танковой дивизии.

Я помню, мы ели отличную охотничью солянку, приготовленную Кичкайлло, запивая ее настоящим кофе. Эти минуты навсегда запечатлелись в моей памяти. Мы - это Кичкайлло, интендант Жулов, бессовестный комик и опытный, неуловимый вор, степенный кардиолог доктор Люба, по прозвищу «доктор Клюква», которая, как все некрасивые, застенчивые и умные женщины, старалась укрыться под маской деловитости и суровости. И деспотичная, царственной красоты сестра Аглая, «сестра-королева», как называли ее все больные отделения.

Мы как раз заканчивали безмятежный, словно майский пикник, завтрак, когда из березняка выскочил тот же самый мотоцикл. С этой минуты события посыпались, как камни с обрыва.

Лейтенант с лицом манекена выскочил из коляски и, совершенно игнорируя меня (как-никак я был здесь командиром), подошел прямо к «женармии», как мы называли колонну автомашин с эвакуированными женами командиров. Он начал им что-то объяснять, указывая за реку.