Парфэт де Салиньи. Левис и Ирэн. Живой Будда. Нежности кладь - страница 45
— «Бобр», я кончил! — возликовал Левис, сообразив вдруг, что рядом с ним, под крышкой гроба, продолжала расти реденькая седая бородка. Если бы, по обычаям других стран, покойник лежал в открытом гробу, никто не оспорил бы блестящего финала, к которому пришел Левис. Усопший господин Вандеманк принадлежал к тем почетным и дорогостоящим идолам, что украшают фронтон нашего финансового могущества; число таких почетных персон растет без всякой пользы для дела по мере увеличения капитала, и раз в год их выставляют пред ясные очи акционеров, которых почему-то старческая немощь не пугает, а успокаивает. Он был одним из чудаков, которые коллекционируют столовую посуду, поставлявшуюся в свое время Ост-Индской компанией, знают наизусть «Энеиду», одержимы тщеславием и страстью к наживе, хотя сами никогда не держали в руках векселей, и совершенно бесцветны на собраниях акционерного общества, похожие на жадных плаксивых детей, засыпающих только тогда, когда посасывают бутылочку с дивидендами.
Величественная фигура Христа на боковом витраже заставила Левиса вспомнить заседание Административного Совета, где он впервые — это было три года назад — увидел всемогущего Вандеманка, восседавшего на председательском месте в торце стола, покрытого зеленым сукном, в кресле, расположенном на возвышении. Над двадцатью пятью лысыми головами (только у Левиса была пышная темная шевелюра) и шкафами с позолотой тогда витали иные образы. Из-под пышного ковра с нижних этажей банка доносился шум проходящих через воронку кассового окошечка и направляемых к подземным хранилищам французских сбережений; старый банк колдовал над разными национальными блюдами, в которых бережливость, вкус к гарантированным прибылям заправлялись для приманки сверхъестественными дивидендами.
То был финал шестимесячной войны, которую вел на пути к переизбранию Комитет, чтобы помешать молодому Левису стать членом Совета при смене состава. Господин Вандеманк ненавидел этого идущего напролом, тщеславного, дурно воспитанного парня с развязными манерами эдакого артиста банковского дела.
Заслушав доклад, Левис неторопливо поднялся и подверг беспощадной критике деятельность Совета за отчетный год, особенно в том, что касалось вкладов до востребования и использования резервов; как бы между прочим он дал понять, что владеет пакетом акций, в три раза превышающим предполагаемый, и заявил, что собирается подать апелляцию и вскрыть незаконность документов, вынесенных на утверждение двух последних собраний акционеров.
Левис сел на место, чувствуя возмущение аудитории, всех этих людей, уважающих приличия и в одежде, и в образе мыслей; они общаются только с подобными себе приличными людьми, избегают прямоты и очевидности во имя хлипкого знамени, на котором начертано: «Так положено».
Вокруг зашептались:
— Пора поставить молокососов на место.
— Если вас это не убеждает, в следующий раз я приду не один, — громко произнес Левис.
— С кем же?
Он улыбнулся:
— С доказательствами.
— Франко-Африканская корпорация чиста и останется чистой как стеклышко.
— Которое вот-вот треснет.
Он был уверен, что через год будет контролировать больше половины акций; так и произошло.
— Что же вы конкретно намерены делать? — спросил господин Вандеманк, жаждавший компромисса с того самого дня, когда Левис явился к нему в качестве представителя администрации.
— Играть в открытую, вот и все, — ответил тот. — Когда мяч идет ко мне, отбить его в сторону и направить точно в ворота.
Старик смотрел на Левиса, не совсем его понимая, но раскрасневшись от возбуждения.
— Вы хотите, чтобы я…
— Либо подчинились мне, либо пошли по миру, — грубо бросил Левис. (Год назад он не решился бы так разговаривать.)
От всего этого господин Вандеманк в конце концов и умер. Прошло всего шесть месяцев, а его изнеженные руки священника перестали дрожать, вены на лбу перестали набухать, и вот он лежит здесь под первыми осенними хризантемами.
Проломив стену, которую возводят вокруг молодых и учреждения, и традиции, опровергнув многовековое правило бизнеса и вообще французского характера — «семь раз отмерь, один раз отрежь», Левис первым из своего поколения пустился в свободное плавание. И поэтому на него обрушились оскорбления, всегда сопровождающие восходящую знаменитость. Измученная Франция, раздираемая противоречивыми чувствами: заботой, как бы не погибнуть, и желанием отвести обвинение в жадности, этой вроде бы национальной черте французов, с большой неохотой поддалась неистовой активности новых нравов.