Парик моего отца - страница 11

— «Приправы» шли по «Ар-Ти-И».

— По «Ар-Ти-И» шли «Murphy agaus а Chairde»[8]. По «Ар-Ти-И» шли «Dathai Lacha»[9]. Для «Фургона странников» ты, конечно, слишком шикарная девушка. Тебе зачем-то понадобилось сочинить какое-то долбаное протестантское детство с «Биллом и Беном». Билл и Бен — один хрен.

— У них стояла тарелка.

— Я не об этом.

— Никаких протестантских концепций в «Билле и Бене» нет, — говорю я. — Ты не начинаешь готовить чатни[10] и вязать футляры для грелок только потому, что насмотрелся английских мультиков. Распевая «Ближе к тебе, Господи», не умножишь количество телеканалов.

— И все же — что скажешь в свое оправдание?

Ох, уж этот Маркус. Он всех видит насквозь.

Маркус расквитается со всей нашей шайкой-лейкой — ибо он, в отличие от всех остальных, не сбежал от своей семьи. Он сбежал от истории. Он понимает душу своей страны, как никто — и ему больно, что страна не отвечает на его любовь взаимностью.

Я говорю:

— Просто ты считаешь, что «городской» значит «привилегированный» и «фальшивый», потому что в твоих родных краях все ходили к мессе, накрывались для тепла коровьими лепешками, а в субботу на ужин имели своего дядю, пока мы тут старались забыть, кто мы на самом деле такие, и учились выражаться по-благородному.

— Да, — отвечает Маркус, — именно так я и считаю.

Однако одевается он под преуспевающего человека. Воображаю себе его тело под всеми этими шмотками — мягкое, пропадающее зазря. Мне хочется посочувствовать ему со всеми его умственными потугами. Мне хочется посочувствовать ему, так как (и это истинная правда) одной местью не проживешь, а успех — это иллюзия. Мне нравится, как он меня ненавидит — хоть и не за то, за что следовало бы. Когда он произносит слово «город», я чувствую себя высокомерной мазохисткой и ощущаю легкие позывы похоти. Мне хочется открыть его бумажник и понюхать — но, боюсь, от него пахнет дерьмом.

Маркуса о его детстве лучше не спрашивать — он расскажет, и будет прав. Спросите его о любом дне из прошлого. Ты ему говоришь: «Что с тобой было 19 июля 1969 года?» — а он отвечает: «В тот день меня кое-кто обсмеял». Что до меня, я и такой малости не имею — ничегошеньки, даже такой вот лжи, которую я могла бы назвать своей.

Я позвонила матери, и она сказала, что летом шестьдесят девятого мы ездили на море, а там и близко телевизоров не было; так что, когда дело дошло до высадки на Луну, мы слушали радиорепортажи и смотрели на Луну из окна. Спасибо, мама.

Что до Бренды де Бензи, она предположила, что это та старая, с морщинистой улыбкой и одышкой в «Далласе». «Это Барбара Бель-Джеддес» — сказала я.

— Ну и как тут их упомнишь, если все они на одно лицо, а половины уже в живых нет? А как твой молодой человек? — спросила она.

— Отлично.

— Надеюсь, ты к нему добра.

— Он покрасил кухню, — сказала я.

— Ну вот видишь.

— В белый цвет покрасил.

— В белый? Кухню? Это же чудовищно!

— Ну вот видишь.

— Белая кухня. Как ты только это допустила?

— Он помешан на девственности, — сказала я.

— В таком случае, Грайн, — сказала она, — он ошибся домом.

Парадоксы, которые придумывает моя мать, разят не в бровь, а в глаз. Грайн — мое детское, «девственное» имя (впрочем, так ли уж девственны дети, а?). В школе меня дразнили «Грайн-Срайн» — вот я и поменяла его на «Грейс».

— Грейс, — говорю я. — Зови меня просто Грейс.

— Рожа пахнет рожей, — говорит она, — хоть рожей назови ее, хоть нет.

Я пошла на свою белую кухню и порезала руку банкой с помидорами — из-за матери. Кажется, крови из меня вышло много — а уж томатного соку точно разлилось немерено. С полбанки выплеснулось на белую стену. Такая картина, будто раненый пытался в темноте нащупать выключатель. Остаток я зафигачила в спагетти по-болонски вместе с кровью.

Стивену это блюдо оказалось не по вкусу. В итоге он пошел звонить Богу по большому белому телефону. «Бо-о-о-же!» — твердил он. Я хорошо выспалась.

Бога Стивен не видел ни разу. Таковы правила фигняции, связанной с его смертью. Стивен все еще карабкается наверх. Я для него — всего лишь очередная ступенька Лестницы Иакова. Он даже не знает, что там наверху. Боится выяснять, так я понимаю.