Парик моего отца - страница 16

— Эти старые калоши? — сказала я. — Сто лет ношу.

— Симпатичные, — сказала Джо.

— Кстати, я с ним познакомился, — сказал Фрэнк.

— С кем — с «ним»?

— С твоим. Со Стивеном. Разговорились у букмекера.

— Он вовсе не «мой».

— Чего вылупилась на меня? — сказал Маркус. — Мне по фигу.

— Подсказал мне победителя «Золотого Кубка», а я его пивком угостил. И тут оказывается, он знает мое имя по титрам. «Фрэнк Фингал, — спрашивает, — из «Рулетки Любви?». «Ну, — говорю, — неужто это долгожданная слава?». А он: «Нет, я только что к Грейс переехал».

— Он у меня комнату снимает.

— Выпьем кофейку? — спрашивает Маркус.

— Заткнись, — говорит Фрэнк. — Ну ладно, снимает так снимает. Я не хотел тебя обидеть, Грейс. Просто…

— Я не обиделась.

— Я знаю, что нет. Просто так решил сказать. И вообще, я ведь ни хрена в женщинах не понимаю!

— Я не «женщина».

— Два кофе? — спрашивает Маркус.

— Грейс, — произносит Фрэнк. — Не упускай его. Я серьезно. Он — то, что надо. Ну, хорошо, вообрази, что ты отбираешь людей для передачи — он из тех, кто выпрыгивает из кинескопа и плюхается прямо к тебе на колени. Кроме того, он везучий. ВЕЗУЧИЙ.

— Что здесь такое творится? — спрашивает Маркус. — Это не Фрэнк, которого мы все знаем и любим.

— Фрэнк отстранил себя от власти над собой, — говорю я. — Наверно, на спор.

— Ох, да иди ты на хрен, — говорит Фрэнк. — Иди ты на хрен, милая моя Грейс.

— Кто это? — окликнула с того конца стола Люб-Вагонетка. Как по заказу. Тут-то я и поняла, что в этом их загадочном спектакле мне роли не выделено.

— Да так, один парень просил, чтоб я его посмотрел, — сказал Фрэнк.

— Ну так приводи.

— Что? — спросила я. — Нет. Нет, он не годится. Он слишком… слишком естественный.

— Естественный? — вмешивается Маркус. — Что такое «естественный»? Йеллоустоунский парк, скажешь, не естественный? А швырни пакетик «Дейз» со Скалы Старой Веры — вот тебе и съемка.

— Бог свидетель, нам нужна капелька нормы, — сказала она, — после прошлой-то недели. Двое тихих психов и один буйный, плюс поп — любимчик прихода. Еще одна такая программа, и нам придется съесть юнгу.

— Может, соломинки будем тянуть? — вмешался Фрэнк.

— Тогда уж давайте тянуть контракты, — сказала с улыбкой Люб-Вагонетка, — посмотрим, у кого самый короткий.

— Блин, — пробурчал под нос Маркус. — Шлюпки на воду.

— Прыгай, не упади, — сказал Фрэнк.

— Прыгай, не упади, — сказала Джо.

— А как определить-то? — сказал Маркус. — Как определить, падаешь ты или нет.

После отцовского инсульта ничего не изменилось. Он по-прежнему утверждал, что голубой цвет ничем не отличается от зеленого. Он вытирал тарелки и по-прежнему ставил их не туда. Он остался все тем же человеком-не-на-своем-месте, только теперь он ожидал, что подлинная действительность придет и тронет его за плечо со словами: «ПОЙДЕМ, МИЛОК. УМИРАТЬ ПОРА».

И потому второй инсульт, как ни странно, принес облегчение. Теперь он живет с неправильной стороны зеркала и называет стул столом. Он не удивляется — мы тоже. Может, он и вправду хочет обедать за стулом, сидя на столе.

Его смерть была бы для нас еще большим облегчением. Наше семейство живет наособицу. Мы бы похоронили его парик вместе с ним и разошлись в разные стороны.

Мать перенесла вниз кровать и забрала его из больницы — хотела, чтобы он умер в пристойном месте. Нас всех, уже взрослых, созвали дожидаться. Потолки нависали слишком низко, унитаз удивительным образом просел до самого пола. Спали мы в наших прежних комнатах, Фил — осыпая вылезающими волосами свою детскую подушку, мы с Брендой, учтивые, как незнакомые — на наших парных кроватях.

Местом кончины была назначена гостиная, так что мы включили телевизор, чтобы раскрутить бедные, спутанные в клубок отцовские синапсы. Поочередно дежуря у его изголовья, мы дожидались того особого безмолвия, какое бывает после последнего вздоха. Сидя там, я думала: «Продержись, продержись, пока я не выйду из комнаты». Папа был без сознания. Пальцы у него раздулись. Половина лица и так уже омертвела. Показывали австралийский сериал. Я услышала его последний вздох и безмолвие. Затем — еще один последний вздох, еще одно безмолвие. В таком состоянии он продолжал жить день за днем. Мы выпили море шерри.