Парижское таро - страница 36

Совсем непросто создать устав сосуществования для нескольких десятков монахов, монахинь и семей с детьми. До поездки в Корд-сюр-Сьель я предполагал, что монастырь – обитель угрюмого лицемерия для окончательно подавленных обстоятельствами или же единственное пристанище для истинных святых. Наверняка есть свои святые и в Общине Льва Иуды, но это не мученики, кичащиеся собственным смирением и отвращением к приземленной повседневности. Я не встречал людей, которые умеют так радоваться каждому мгновению, так ценить его. Томас – вначале, по своему обыкновению, отстраненно вежливый – тоже поддался очарованию этого места. Однажды я застал его в пустой часовне молящимся. Опустившись на колени, он бормотал литанию. В полной уверенности, что никто его не видит. За день до этого он шутил, что первые христиане были также и последними.

«А как же твое неверие в веру?» – спросил я его за ужином.

Томас отломил кусок хлеба, обмакнул в вино и передал буханку сидевшему рядом монаху.

«Я тут сочинил историю, специально для тебя. Вот послушай, – прошептал он. – Жил был Ицек, бедный еврей. Однажды он перестал верить в Бога. Пытался изо всех сил, но тщетно. Собралась община, чтобы решить, как с ним поступить. Превратить в камень? Изгнать из местечка? Но они просто оставили Ицека в покое, ведь, отняв веру, Бог и так достаточно покарал его. Шли годы, Ицек по-прежнему страдал. Но в один прекрасный день он пришел в синагогу, и случилось чудо: он ощутил запах Бога».

– Расскажи о себе, а не о Томасе, – попросила я.

– Ну что я? – Михал сгорбился. – Две недели в раю. Я молился по-польски, по-французски, по-еврейски, просил лишь об одном – чтобы она вернулась. Собственно, я молился ей. – Он отфутболил банку из-под кока-колы. – Сколько раз можно умирать? И за что? Знаю, знаю, Рождество не Пасха, не следует думать о смерти. Послушай: «смерть», «смерти», самое близкое по звучанию слово – «смердеть»: не успел умереть, а уже смердишь. А во французском – поэтичное, звучное «la mort», почти как «l'amour». Я не хочу умирать на польском языке, такова моя последняя воля: je ne voudrais pas mourir dans la langue polonaise. – Он бросил банку мне под ноги. – Ворота вон там, возле урны, пас!

Я попала в открытую дверь кафе. Спустя мгновение банка вылетела оттуда и покатилась по мостовой. Михал снова забросил ее в черную дыру входа. Несколько секунд тишины – и жестянка, как и в первый раз, оказалась на тротуаре. Не то приглашение, не то предостережение. Мы вошли. За стойкой постаревшая Жюльет Греко. Пустой зал, в углу, под выцветшими рекламами пятидесятых годов, – клошар в рваной фуфайке.

– Кинь банку, – заскрипел он.

– На улице осталась. – Михал показал на дверь.

– Кинь, когда будешь выходить, только не забудь.

Мы уселись за скользкий деревянный стол. Жюльет Греко направилась к нам с бутылкой.

– Мы не заказывали вина, – сказала я без особой уверенности – уж очень решительно она поставила перед нами божоле.

– Ничего больше нет. Кофеварка с утра сломана. – Она сдвинула на другой конец стола липкие чашки и тарелки с окурками. Клошар взял зубами стакан, склонил голову набок и высосал остатки вина.

– Еще, – потребовал он.

Жюлет Греко глядела на него с жалостью:

– Допился, бедняга, до паралича, теперь только ногами болтает. Киньте ему эту банку, пусть развлекается. Сорок франков. – Она взяла деньги и вернулась за стойку. Тишину и неподвижность кафе нарушала поскрипывавшая на сквозняке дверь сортира. Она плавно приоткрывалась, на мгновение являя нашему взору заляпанный клозет, затем лениво, словно со вздохом облегчения, захлопывалась.

Михал поднял воротник куртки, сунул в рот сигарету.

– Знаешь, почему люди курят? – Он порылся в карманах. – Им кажется, что они несут свет, пусть он освещает лишь кончик их носа… горячая точка света и тепла в этом б… мире. – Спичек не было. – Мне даже курить не хочется. – Он разломил сигарету. – И не введи нас во искушение.

– Ты бросаешь курить?

– Не окурки меня искушают, но смерть. Я думал, почему так, – оказалось, все очень просто: смерть – следствие греха, а грех притягателен. Забыл тебе сказать – она меня преследовала.