Парковая зона - страница 3

Пить-то пей, но надо и закусывать! А закусывать зачастую им было нечем. Прошли времена, когда только за один выход на работу платили хоть небольшие, но деньги.

Как-то незаметно братья остались не у дел, а «кушать хотца» каждый день. Вот они и решили по лебеде и чертогону высадить картошку.

Мешок весной положили в землю, а осенью полмешка взяли. Дёргать за космы канадскую «красавицу» – дело хлопотное. Братанам это было не под силу, вот и уродилась картоха-кроха.

Братаны всю вину свалили на дерево. Это она, мол, ветвистая зараза, свет огороду застит. Хотя тень от дерева и в зимний день, как не тянется, а до огорода не достаёт.

Срубить дерево сразу под корень братаны не смогли и окольцевали своего зелёного врага двумя надрезами. Осенью было ещё ничего, а по весне надрезы стали сочиться, поливая траву у комля пахучей влагой.

От тополя потянуло сыростью – верным признаком скорой кончины. Полчища муравьёв чёрной шубой покрыли низ дерева до самых этих надрезов. Наглотавшись, теряя рассудок, муравьи вместе с соком стекали на землю. Слегка обсохнув и протрезвев, они трусцой добирались до источника, чтобы снова впасть в наркотическое забытьё и сползти вниз. И так до бесконечности.

К муравьям дерево было равнодушно – сок всё равно без пользы обливал ствол, испаряясь на воздухе и превращаясь в желто-белую студенистую массу, липкую на ощупь, в которой, насосавшись, увязали отяжелевшие орды.

Тополь их не замечал и по-прежнему шумел на ветру распускающимися листочками.

Первое предвестие умирания появилось, когда на ветвях, будто из ничего, вдруг материализовались белые безглазые существа, похожие на бабочек, которых Метелкин, сколько жил на свете, никогда не видел. Явившись из запредельного мира, они стали готовить душу дерева к уходу.

Безгрешная жизнь деревьев, разумеется, не противна Богу, и в райских кущах для любого из них всегда найдётся место, в отличие от нас грешных.

Бабочки, эти молчаливые и верные посланники Смерти, исполняли какой-то ритуальный танец вокруг кроны – вместилища души дерева.

Бабочек было так много, что пыльца с их бумажных крыльев белой пудрой висела в воздухе, да и сами бабочки, исполнив свой долг, снежными хлопьями валились на землю, покрывая траву мучнистой пылью.

Сразу же после этих белых херувимов на дереве: на стволе, ветвях и листьях – появились темно-зеленые гусеницы. Они были похожи на маленькие складные мерительные инструментики. Складываясь и раскладываясь, гусеницы словно обмеривали дерево, готовясь шить ему саван.

В летний полдень, устав от работы, гусеницы блаженно отдыхали, повиснув на едва видимых шёлковых нитях. Покачиваясь на лёгком ветерке, они, в дрёме переждав жаркие часы, к вечеру снова устремлялись на дерево, продолжать свою мрачную работу.

Потом исчезли и гусеницы, опутав тополь мутной полупрозрачной тканью, похожей на старую застиранную марлю.

Кое-где саван прорывался, грязные его лохмотья полоскались в прозрачном воздухе, показывая всю непристойность тленья.

Кора дерева, отслаиваясь, отваливалась кусками и тоже свисала на высохших сухожилиях, обнажая бурое окоченевшее тело.

Иван Захарович всячески избегал смотреть в окно, чтобы не видеть печальное зрелище, от которого начинало першить в горле.

К осени всё было кончено.

Костлявое, безобразное многорукое дерево тщетно старалось зацепиться за пролетающее облако, чтобы оторваться от земли вслед за душой. Но – увы!

Под первыми осенними дождями зрелище стало ещё горше. Холодный порывистый ветер не заламывал, как прежде, ветви, а только злобно свистел в засохших прутьях.

В народе говорят, что сухое дерево у дома – к несчастью и близкой смерти кого-нибудь из рядом живущих людей.

Так и случилось.

По первому зазимку, то ли от мороза, то ли от ветра-холодрыги, дерево рухнуло, расколовшись до самого комля. Проломив крышу и потолок, тополь придавил братьев, сидевших в это время за пустым столом в горестный час похмелья.

Братьев схоронили соседи, а дерево долго ещё лежало, упираясь раскоряченными ветвями в землю. Как будто хотело, да не могло подняться – слишком сильно земное притяжение.