Парусник № 25 и другие рассказы - страница 41

стр.

Продавец колебался и не спешил с ответом.

Фомм сгорал от нетерпения: «Так что же, где она? Больна? Или больше здесь не работает?»

«Она ушла».

«Ушла? Куда?»

«Ушла к предкам».

У Фомма мороз пробежал по коже: «Как вы сказали?»

Продавец опустил голову.

«Она умерла?»

«Да, умерла».

«Но… как, почему? Она была здорова только вчера или позавчера!»

Продавец – типичный ми-туун – не хотел больше ничего объяснять: «Смерть приходит разными путями, землянин».

Фомм разгневался: «Скажите мне! Сейчас же! Что с ней случилось?»

Ошарашенный внезапной яростью Фомма, продавец выпалил: «Гончары призвали ее в холмы. Она ушла, но скоро будет жить вечно, ее дух воплотится в сияющем стекле…»

«Подождите-ка, подождите! – прервал его Фомм. – Что же получается? Ее забрали гончары – живьем?»

«Да, живьем».

«И других вместе с ней?»

«Еще троих».

«И все они были живы?»

«Все».

Фомм со всех ног вернулся в Бюро. Ковилл случайно оказался в управлении – он проверял отчеты Фомма. Запыхавшийся Фомм сообщил: «Гончары снова занялись похищениями. Только вчера утащили четырех ми-туунов».

Ковилл выпятил подбородок и разразился многоэтажными ругательствами. Насколько понимал Фомм, гнев начальника был вызван не столько похищением как таковым, сколько тем фактом, что гончары пренебрегли его предостережением и не выполнили его распоряжения. Ковиллу нанесли личное оскорбление; теперь бездействовать он не мог.

«Подайте вертолет к парадному крыльцу!» – сухо приказал Ковилл.

Когда Фомм приземлился у входа, Ковилл ожидал его с одной из трех атомных бомб из арсенала Бюро – продолговатым цилиндром, пристегнутым к автоматически раскрывающемуся парашюту. Ковилл засунул бомбу в кабину вертолета и отступил на пару шагов. «Поднимитесь над их чертовым вулканом и сбросьте это в жерло, – резко приказал он. – Преподайте головорезам урок, который они никогда не забудут. И скажите им, что в следующий раз я взорву их чертову деревню!»

Учитывая неприязнь Ковилла к летательным аппаратам, Фомм не удивился такому поручению. Без лишних слов он взлетел над Пенолпаном и направился к Кукманкскому хребту.

Тем временем его гнев слегка поостыл. Гончары, убежденные в непогрешимости древних обрядов, не ведали, что творили зло. Распоряжения Ковилла представлялись непродуманными – опрометчивыми, мстительными, поспешными. Что, если ми-тууны были еще живы? Не лучше ли было как-нибудь договориться об их освобождении? Вместо того, чтобы взлететь над вулканом, Фомм опустился на площадь серокаменной деревни, убедился в том, что гамма-лучемет был под рукой, и спрыгнул из кабины на унылую поверхность, усеянную щебнем и черепками.

На этот раз ему не пришлось долго ждать. Вождь сразу вышел на улицу и приблизился быстрыми размашистыми шагами – длинный бурнус развевался у него за спиной, на его лице застыла мрачная усмешка: «Вот как! Подручный наглого начальника снова явился! Прекрасно! Нам как раз не хватает костной извести, а твои кости ничем не хуже других. Приготовь душу к объятиям великого пламени – в следующей жизни ты познаешь вечную славу совершенной глазури!»

Фомм боялся, но в то же время ощущал нечто вроде безрассудной отваги. Положив руку на лучемет, он произнес голосом, показавшимся странным ему самому: «Я успею перестрелять целую толпу гончаров, а тебя – в первую очередь. Я прилетел, чтобы забрать четверых ми-туунов, похищенных из Пенолпана. Вашим набегам пора положить конец. Мы можем вас жестоко наказать. Возникает впечатление, что ты этого не понимаешь».

Вождь заложил руки за спину, очевидно не впечатленный угрозой: «Вы умеете летать, как птицы, но птицы умеют только гадить на голову».

Фомм вынул из кобуры гамма-лучемет и направил его на валун, лежавший на склоне метрах в четырехстах от площади: «Взгляни на этот камень!» Гранитный валун разнесло взрывом на мелкие осколки.

Вождь отшатнулся, поднял брови: «Поистине, тебе подчиняются неведомые силы! Но… – он указал кивком на кольцо уже окруживших Фомма гончаров в бурнусах, – мы успеем тебя убить прежде, чем ты причинишь непоправимый ущерб. Мы, гончары, не боимся смерти. Смерть – всего лишь вечное блаженное размышление в просветленной глубине стекла».