Пасторша - страница 5

Здесь все как раз снимали верхнюю одежду — на крючках висели куртки, пальто и пиджаки. Мне было нечего снять, куртку я забыла в церкви, она висела там на стуле в кабинете, надо будет потом зайти за ней. Я открыла дверь и вошла.

— Ну вот и ты, наконец, — сказала Нанна. Она стояла в правом углу комнаты, около мойки и стола, покрытого синей клеенкой с цветочками. На столе дымились четыре вафельницы. Нанна улыбнулась мне и сняла крышку, чтобы посмотреть, не готова ли очередная вафля. Горка их уже лежала на решетке. С другой стороны стола стояла женщина, помогавшая Нанне с кофе, и выкладывала вафли на блюдо. Поверх платья на ней был фартук; я обратила внимание на быстрые движения ее немолодых, но пухлых рук.

Я взглянула на свои — какие-то нескладные и онемевшие, в правой руке я все еще машинально сжимала травинки. Я сделала шаг в сторону Нанны, хотела выбросить их в мусорное ведро.

— Иди, иди сюда, — сказала Нанна и повернулась ко мне, насадив на вилку вафлю. — Возьми и съешь ради меня.

Она сказала это шутливо, низким голосом, и снова отвернулась к плите. Я подошла к раковине, спустила туда траву, взяла горячую вафлю и откусила кусочек.

Я посмотрела вокруг — на людей, которые сидели за столами и разговаривали. Их голоса сплетались в кокон, и я не знала, как войти внутрь.

До встречи с Кристианой я ни разу не была в кукольном театре. Эта мысль просто не приходила мне в голову. Но она называла его «Подмостки» и настаивала, что большинство ее сценок — для взрослых. Это было по дороге в город из монастыря, в тот день она пригласила меня на представление. Вечером я сидела в большом темном зале и смотрела на сцену. Было совсем тихо, все ждали. И вот появился свет, тоненький луч света, будто кто-то нарисовал в воздухе черточку, чтобы показать, какая кругом пустота. Затем возникла кукла. Маленькая синяя кукла, одетая в какие-то тряпочки, с маленькой квадратной головой. Она лежала на темном склоне горы и вдруг встала и начала двигаться, начала жить. За ней показалась Кристиана, в черном платье и с черной вуалью на лице. Я видела, как она двигает руками куклы с помощью тонких проволочек. Кристиана не пряталась, но ее словно бы не было, была только кукла. Кристиана отдала ей свою жизнь.

Я налила еще кофе и взглянула на столик, за которым сидели две молодые семьи, приехавшие с юга Норвегии, и еще несколько знакомых мне людей — учителя начальной школы, работники местной администрации, супружеская чета врачей. За другим столом устроились пожилые прихожане. Сторож коммунального спортзала, как обычно, в рабочей одежде, сидел в углу, спиной к стене, наклонившись над тарелкой с вафлями, которую он держал на коленях, чашку кофе он, как всегда, поставил на подоконник.

Я отошла от плиты, но на полдороге застыла с чашкой в руке.

Дети сидели за отдельным столиком у окна, недалеко от двери. Там была Лиллен, младшая дочка Нанны; в свете из окна ее блестящие волосы казались почти белыми, была видна кожа на проборе. Она что-то рассказывала мальчику рядом. Еще минута, и она соскользнет вниз, проползет под столом и выскочит оттуда. Мне захотелось сесть к детям, посидеть с ними за столом, поиграть, почитать им про Даниила в львиной пещере или про Иосифа у фараона.

Я прошла дальше к столу, за которым сидел человек из строительного совета. Можно бы спросить его, как дела со строительством нового дома для общины — этот проект возник задолго до моего здесь появления.

Но он был увлечен разговором с соседями по столу, речь шла о новом законе об использовании земли и водоемов. Животрепещущий вопрос для всей губернии; саамы проявляли активность, а коренные норвежцы считали, что пора положить конец привилегиям саамов.

— Сколько мы должны платить за несправедливость, совершенную когда-то, а, пастор? — спросил какой-то мужчина и откинулся на спинку стула.

Я поставила чашку на стол и пошла за стулом.

Мужчина тем временем рассказывал об одном знакомом норвежце. У него обманным путем отняли домик, который он обихаживал много лет. Саамы как-то объединились и втихаря всё обделали. Они ведь все кругом родственники и горой стоят друг за дружку. Написали бумагу, проштамповали в муниципалитете, и все — ничего уже нельзя сделать.