Пастухи фараона - страница 12

Менее всего пострадал от хмельничины литовский край; евреи в Литве быстро восстановили торговлю, производства и ремесла. Раньше, чем в других местах, окрепли здесь кагалы. Уцелели в крае и знаменитые школы, в живых остались великие учителя, из которых самым великим был Илья Гаон Виленский. Наверное, поэтому литовское еврейство сохранило верность традиционному раввинизму, а Вильно, которому еще только предстояло стать Литовским Иерусалимом — еврейской столицей края, превратился в оплот раввинистов в борьбе с хасидами.

Далек, очень далек от земных забот был Илья Гаон[28], но пройти мимо «ереси хасидской» не мог. Восторженный мистицизм Бешта представлялся ему откровенным богохульством, а слепой культ цадиков-чудотворцев — прямым вызовом основам веры, нарушением заповеди «не сотвори себе кумира». Так что, когда армия сторонников «безбожной секты» стала проникать в собственно литовские кагалы — в Пинск, Шклов, Минск и даже в Вильно, терпению Гаона пришел конец. Наложив на хасидов херем[29], он, Великий Гаон, призвал к открытой борьбе с еретиками.

Случилось это в год 1772-й. В то самое время, когда Австрия, Пруссия и Россия делили меж собой Польшу и по ходу дела рвали на части живой организм польского еврейства, одна часть народа пошла войной на другую.

В Тайной экспедиции, что вела расследование дела об «опасной и вредной деятельности секты каролинов, или хасидов», состоялся суд над «главой секты» Залманом Боруховичем. Обвинителем выступал Авигдор Хаймович. Все красноречие бывшего пастыря, весь пыл изгнанного главы общины обрушил раввин-доносчик на своего соперника. Увы, русские судьи не понимали еврейской речи. Суд распорядился, чтобы Авигдор Хаймович изложил свои обвинения письменно, по пунктам. Таковых набралось девятнадцать. Обстоятельный ответ рабби Залмана, переведенный на русский язык, убедил судей, что обвинения хасидов в непризнании правительства, в безнравственности, в устройстве тайных собраний ложны. Залман Борухович был оправдан.

По справедливости разрешил русский суд еврейский спор, узаконив де-факто и раввинизм — религию для избранных, и хасидизм — религию для народа. «Дело между евреями Авигдором Хаймовичем и Залманом Боруховичем, касающееся до их религии и прочего», показало правительству — раскол между хасидами и раввинистами угрозы для государства не представляет: ни те ни другие не желают опасных нововведений.

И верно, ни раввинисты, ни хасиды не стремились изменить устоев патриархального быта с его ранними браками, многочадием, талмудическим образованием, с его многочисленными самоограничениями, ведущими к физическому вырождению. Правильно поняли суть дела русские судьи: хасиды и раввинисты борются лишь за верховодство в кагале, но они в равной мере готовы прийти на помощь правительству в изобличении настоящих смутьянов. К числу последних и раввинисты, и хасиды относили тех, кто говорил о необходимости заниматься производительным, в том числе, физическим, трудом, о важности готовить детей к практической жизни, расширять их кругозор и приобщать к светской культуре.

А пока еврейские массы в Российской Империи погружались в мутные воды хасидизма или продолжали цепляться за соломинку талмудической учености, в Германии задули ветры просвещения, а над Францией вставала заря эмансипации; между еврейством на Западе и Востоке Европы возникла трещина, которая грозила превратиться в пропасть.

После тех шести дней в июне 67-го мы стали героями; нас поздравляли, нам улыбались, старались затащить в гости.

Позвонил профессор, попросил зайти. «Непременно домой и непременно прежде, чем появишься в университете. Чувствую себя плохо, на кафедре не бываю, да и поговорить нужно с глазу на глаз».

И верно, профессор выглядел плохо, двигался с трудом, но после скромного угощения все же вышел со мной в сад.

— Послушай, — начал он, — мне уже семьдесят, я перенес шесть операций, сколько еще протяну, не знаю. Я решил, что вместо меня останешься ты.

— Я?

— Не перебивай. Я все обдумал. В этом году ты должен закончить докторат. Пока тебя не было, я перечитал все, что ты написал о Ходасевиче. Это хорошо, по-настоящему хорошо. Такую работу не стыдно защищать в Беркли или Иейле. Если ты защитишься в Америке, я пойду к ректору, я пойду к Шазару