Патрис Лумумба - страница 15

Он бы размышлял, наверное, долго-долго, если бы не подошедшая к нему мама Онема. Она была непременной участницей женских сборищ в деревне и последние лет пятьдесят присутствовала при всех родах. Жила она одиночкой — муж скончался рано, а детей у нее не было. Жалкая хижина мамы Онемы, открытая всем ветрам и ливням, часто пустовала, ибо ее обитательница в силу добровольно избранной профессии дни и ночи проводила в чужих семьях. Ее знали все. Она умела и врачевать: склянки со снадобьем висели у нее на пояске. Увлекалась в молодости охотой. Храбрость ее удивляла мужчин. Она не ведала страха: могла с луком и колчаном стрел отправиться в джунгли на неделю. В лесу мама Онема находила все, что необходимо для пропитания. Хижина ее была полна лечебных трав и банок с приготовленными снадобьями. Ее никто не звал — она сама приходила в нужный момент к больному и врачевала его. При родах — незаменимый человек, и странно было бы, если б кто-то посмел появиться на свет божий в ее отсутствие. Без нее немыслимы были и похороны. Недаром же ее все величали мамой, мамой Онемой...

Босая, в длинной юбке, с обнаженной грудью, с палкой в руке, она походила на колдунью. Окитоленга встал: мама Онема не любила тех, кто с ней разговаривал сидя или лежа.

— Построил бы ты себе новую хижину, — бросила ни с того ни с сего мама Онема, тыча палкой около ног Окитоленги. — Шел бы в лес. В деревне тебе делать нечего. Пойду и я посплю...

И на том спасибо, мама Онема!

Мама Онема выпроваживала Окитоленгу из деревни, давая этим понять, что все заботы она берет на себя и мужчине тут делать пока нечего. Ни слова не сказала и о ребенке: не положено. Потом, спустя неделю-другую, о нем станут говорить намеками. Когда получит имя — другое дело. Остается одно — молчать. Терпение и выдержка — отличительные черты характера батетела. Эти качества давали о себе знать во время наездов бельгийских властей. Им хочется точно узнать, сколько жителей в деревне, сколько у них домашнего скота, чем засеяны поля, как много убито слонов, где находятся бивни, кто изготовляет фетиши, что они означают и кто и когда им поклоняется. Какие-то сведения просачивались к колонизаторам, но у них полного представления о жизни и быте батетела не было и быть не могло. Африканец привык скрывать от непрошеного гостя решительно все. При допросах он не называл своего имени, прикидывался, что не знает свой день рождения, не знает, кто его мать и отец, отказывался указать путь в соседнюю деревню. Слова «не знаю», «не понимаю» играли роль оборонительного сооружения, за пределы которого не мог проникнуть дотошный служащий колониальной администрации. Такая тактика африканцев снискала им незавидную репутацию в глазах просвещенных эксплуататоров: что думать о человеке, который даже имени своего не знает? Примитивизм, отсталость! А тоже ведь помышляют о свободе и независимости! Дети, несмышленые дети! Куда им до цивилизованных народов! Им еще надо тысячу лет торчать в своих лесах...

Бельгийцы помышляли о закреплении в Конго: африканцы не переставали бороться за изгнание завоевателей. Эта непрекращающаяся война шла не на поле боя, хотя и случались отдельные кровавые столкновения: она ушла внутрь, в сердце каждого африканца. Отец Окитоленги, Патрис, рассказывал сыну десятки и сотни историй, когда какой-нибудь бельгиец, ворвавшись в деревню, поднимал всех на ноги и ни за что ни про что учинял разнос почтенным и уважаемым жителям. Со слезами на глазах старик Патрис воскрешал р памяти дикие сцены, столь обычнее для нравов бельгийских властей. Сын как бы перенимал эстафету скорби обиженного народа. Сидел, слушал...

Бельгийскому комиссару что-то не понравилось поведение крестьян: он их обвинил в нелояльности, в нерадивом исполнении указаний. Доводов у него не было, но он был облечен неограниченной властью. Взял и приказал сжечь всю деревню. В роли исполнителей выступали не бельгийцы, а конголезские солдаты, навербованные на службу. От деревни остались одни головешки. Население ушло в лес. А потом пришли в Оналуа и с разрешения вождя поселились здесь.