Пауки - страница 36

— А что отец?

— Не знаю… Верно, и он где-нибудь отсиживается… Отсюда недалече, если судить по ходу, расстались мы совсем в виду этих домов…

Раде резко поднялся.

— Ты куда? — спросил хозяин.

— Иду…

Раде добрел до конной тропы и зашагал дальше. Подымаясь в гору среди этой безлюдной пустыни, он еще яснее почувствовал, что с отцом приключилась беда. Сжималось почему-то сердце, минутами казалось, что оно замирает. Время от времени Раде останавливался и растерянно озирался по сторонам. Что делать? Вон и хребет, он добрался почти до вершины… Идти дальше? И вдруг в снегу, у самого перевала, что-то черное… похожее на вывороченный пень… Раде рванулся вперед. Уже близко. Пригляделся: у самой обочины, уткнувшись головой в полный бурдюк, поджав под себя колени, словно упав ниц перед алтарем, лежал скрюченный человек; голова закутана кабаницей, в складки набился обледенелый снег.

Радино сердце на мгновение остановилось, потом заколотилось так сильно, словно хотело выпрыгнуть из груди. Собравшись с духом, Раде приподнял кабаницу.

— Отец! — вскрикнул он, схватил замерзшего за руку, желая его поднять. Рука была совсем холодная и уже окостенела. Вздрогнув, Раде снова позвал: — Отец! — Потом огляделся, снял с себя кабаницу, прикрыл замерзшее тело и кинулся обратно к домикам, с которыми только что расстался.

Ворвался в дом, сказал:

— Люди, погиб мой отец… помогите!

— Неужто погиб? — переспросил родич.

Мужчины, сколько их было в доме, поспешили за Раде. За ними пустился и кое-кто из соседей. Шли молча, торопились: впереди Раде. Пришли, сгрудились около покойника, глядят на покрытое теплой меховой кабаницей замерзшее тело.

Кто-то догадался развести костер, наломав сухих веток с голых обледенелых деревьев.

Люди теснились ближе к огню. К Раде подошел старейшина, в кабанице, с тюрбаном на голове:

— Сними, милый, с отца свою кабаницу и оденься: его уже ничто не согреет!..

Раде не шевельнулся, глядел, словно обезумев, то на людей, то куда-то в снеговую даль. Старейшина снял с мертвеца кабаницу, накинул на Раде и подвел его к огню.

Раде уставился на весело потрескивавший костер, казалось, только сейчас все понял, глаза его затуманились, слезинки все чаще и чаще сбегали по щекам…

Мужчины набили трубки, закурили, обменивались впечатлениями.

— Видишь, — заметил пожилой крестьянин, разглядывая бурдюки, привязанные к вьючному седлу, — лошадь опрокинула поклажу середь дороги, и покойный оттащил ее к обочине… Вон и след на снегу…

Поговорили об этом некоторое время. Кто-то напомнил, что пора решать, как быть дальше с покойником.

— Сказывают, — отозвался старейшина, — будто закон не велит трогать мертвеца, покуда не явится комиссия… Надо бы кому-нибудь сходить в город!

Пообещав заплатить какую-то мелочишку, послали бедняка соседа в городскую управу.

— Не худо бы взять решетки с телеги, что возят сено. Вместо носилок, — посоветовал тот же пожилой человек.

— А, да, да, нужно бы! — подтвердили остальные. — Да еще поперечины и гвоздей, чтоб укрепить носилки…

— Обязательно!..

— И еще одно, — заметил старейшина. — Следовало бы разжечь подле мертвеца костер побольше, чтоб оттаял… Поди, одеревенел совсем, вон стужа какая… Мороз едва ли скоро отпустит: увидите, как намучаемся, покуда его выпрямим…

— Да, да, верно! — подтвердили остальные. Раде слышит их разговор и обливается слезами.

Взгляд его машинально останавливается на скрюченном теле отца. Мертвый он и холодный, как эта огромная скала над ними; ушел — и нет его больше на свете…

В это мгновение Раде ощущал вокруг себя какую-то пустоту, некое свободное пространство, словно далеко вокруг не было ни единой живой души, кроме него. Словно он оторвался от всего мира и, как никогда до сих пор, в теплых слезах осознал и почувствовал в себе собственное бытие и силу жизни.

Спустя несколько дней после смерти Илии газда Йово послал Раде повестку с напоминанием о долге. Такие повестки он обычно рассылал должникам, когда хотел как можно скорее получить с них долг. И по содержанию, и по внешнему виду, и даже по качеству бумаги эти напоминания походили на судебные повестки.