Печка - страница 5
На одной из остановок он вышел из вагона. И пропал в темноте.
А ночью ей приснился сон...
Летний вечер. К ее дому в белой полотняной косоворотке, подпоясанный серебряным кавказским пояском, идет он, а следом за ним плывет по небу зеленоватый месяц. Босая, простоволосая выбегает она к нему навстречу. Он протягивает ей блюдо с большой живой рыбой. Рыба сияет серебряной чешуей. Она берег у него из рук блюдо, опускает его на пол. Снимает с него туфли, те самые коричневые парусиновые туфли, которые она видела на нем в трамвае. Потом приносит из дому эмалированный тазик и чистой прозрачной водой моет ему ноги — и вдруг вода превращается в кровь...
Мать всегда говорила ей, что есть сны вещие, а есть так — пустые. Вещий или пустой приснился ей сон?
Как только мать заворочалась, Таня окликнула ее.
— Мама, я видела такой смешной сон! Ма, разгадай его!
И тут же, усевшись к матери на постель, она рассказала ей свой сон.
— Суженый, доченька, суженый! Жених тебе приснился. Вот посмотришь, свадьбу играть будем! — засмеялась мать, сама не веря своим словам: уж очень молода была Таня.
— Ну, ма! Ну, что ты говоришь! — вспыхнула Таня.
С этого дня она стала как опоенная — сон и предсказание матери как будто вытеснили все другие впечатления ее жизни.
«Суженый!» — думала Таня и краснела так, что на глазах выступали слезы.
Таня постепенно привыкла к тому, что почти всякий раз после работы они ехали домой в одном и том же трамвае. И когда однажды, слякотной зимой, случилось так, что переполненный трамвай отошел, а они с Андреем остались, Таня, забыв, что они незнакомы, сказала:
— Пойдемте пешком!
У него хлопали на ногах галоши, он оставил в грязи сначала одну, потом другую и по непролазной грязи шел за ней следом в своих парусиновых туфлях...
«Как же у него должны были закоченеть ноги,— вдруг с испугом и жалостью подумала Таня.— А тогда я и не сообразила! Нет, я подумала, но не так, как должна была,— мне стало смешно, и он мне показался будто бы ослепшим и вдруг на какой-то миг даже разонравился, дура, дура...» Она погладила ноги Андрея, заботливо подоткнула под них со всех стороны одеяло.
И сразу ей вспомнилось, как однажды в обеденный перерыв (завод их стоял на берегу моря) они с Андреем сидели на обрыве, прямо на теплой земле, покрытой иголками первой травы и прошлогодними черными листьями. Среди зеленых упругих стрел травы маленькими солнышками сияли, словно лакированные, лютики, рассыпанные по всему обрыву. Почки на деревьях еще не распустились, но набухли, стали розовыми, и над ними вились еще не окрепшие, короткокрылые пчелы. Дул южный ветер «Магомет»,
Таня и Андрей смотрели изумленно в небо — океаны душистого воздуха бесшумно катили свои синие волны... Им казалось, что они тоже плывут на этих ласковых волнах в глубокую синь, в прозрачную бесконечность. А за обрывом, до самого горизонта, светилось море. Море, как и небо, пахло весной, льда уже не было, и нежная прохлада поднималась от воды.
Таня вдруг заплакала, заплакала от счастья, переполнявшего ее душу, от той огромной и вечной красоты мира, которую открыли они вместе — вдвоем.
— Если ты когда-нибудь и будешь плакать, то только от счастья,— пообещал тогда Андрей.
Как ошибся Андрюша... Если бы люди были свободны управлять своей судьбой, своей жизнью...
Она поднесла к губам тяжелую безвольную руку мужа и тихонько начала целовать его мозоли. Как она, глупая, ревновала его, как мучила своей ревностью. В конце каждого месяца Андрей, лучший токарь завода, по нескольку дней не уходил из цеха — горел план. Как страдала в эти дни Таня! Она знала, что свое задание он давным-давно выполнил, а теперь помогает товарищам. Он пропускал занятия в вечернем институте, где учился на четвертом курсе, а потом ночи напролет просиживал над книгами. А она ревновала без всякой причины, просто сама себе выдумывала несчастья...
Андрей учился лучше многих других, и к нему бесконечно обращались с просьбой «решить задачку». Знали, что Андрей не откажет. Проводив соученика, он бежал через весь город к ее дому и чуть слышно стучал в окно. Он знал — она не спит. Страдающая и гневная Таня выбегала к нему за ворота, и они объяснялись до самого утра.