Пепел державы - страница 16
Но во всей державе никто ничего не знал ни о расправе над Бомелием (который, как всем казалось, пропал без вести), ни о заговоре Тулупова и Умного. Об аресте последних, во всяком случае, знали точно, но не ведали подробностей. Государь перестал покидать покои, не посещал заседания думы, что вызвало бурю смятение среди думцев. Лишь дьяк Андрей Щелкалов, хранитель государевой печати и глава Посольского приказа, всегда был подле Иоанна, но даже он знал мало — государь говорил с ним лишь о державных делах.
Все это пока незаметно проходило для обычных горожан Москвы, что жили своей жизнью, а уж в других городах и не догадывались об этом. Новая придворная борьба проходила в глухих застенках пыточного двора, где из Тулупова и Умного все еще выбивали с остервенением имена их подельников.
Василий Умной не сумел избежать пытки. Уже вывихнуты его плечевые суставы дыбой, уже бит он плетью, несмотря на то, что выдал он новгородского архиепископа Леонида, архимандрита Чудова монастыря Евфимия, архимандрита Симонова монастыря Иосифа, кои жили на средства Тулупова и во всем ему помогали, выдал брата и мать Тулупова, кои так часто присутствовали на их тайных сходках. Нагому этого было мало, и когда палач раскаленными щипцами принялся ломать узнику ребра, едва не отправив его на тот свет, Умной, захлебываясь в рыданиях и силясь не лишиться чувств, сдал наконец Протасия и его "дворянское войско"…
Протасия Захарьина схватили той же ночью. Побег, который он готовил так долго, не осуществился — не хватило всего лишь двух ночей! Зато ему хватило времени убедить царевича Ивана в том, что надобно ему как можно скорее занять государев трон. Иван хмуро выслушал верного друга своего, а Протасий, выпучив глаза, твердил заученные наставления Умного:
— Пойми, ты наша единственная надежа! Надобно заключать с ляхами мир, надобно спасать державу! Пойми, великий князь, я за тобою войско подниму, ежели надо! Но государь болен! Так возьми же власть у него сам! Дозволь ему уйти…
— Как смеешь… — процедил слабым голосом Иван, но Протасий схватил его цепко за плечи:
— Послушай! Иной минуты не будет! Нам надобно склонить бояр на нашу сторону, и у государя не будет сил противиться этому! Послушай! Вспомни, как он отправил твою любимую Евдокию в монастырь! Как ты страдал — помнишь?
А я помню! Помню! Сам тебя утешал! Теперь для Феодосии своей того же хочешь? Ну! Соглашайся!
Едва упомянута была заточенная в монастырь Евдокия, первая супруга Ивана, глаза его тут же возгорелись яростью, сердце вновь щемила давняя обида на отца.
— Ты наш истинный государь! Я подле тебя буду! Неужто не видишь, что Годуновы скоро все заберут под себя? Вот кто наш главный враг!
— Ежели мы возможем перенять на свою сторону думу, быть посему, — с не привычной для него твердостью в голосе, ответил Иван. — Но ежели с батюшкой моим что-либо произойдет, я вас изничтожу!
Протасий даже замер от неожиданности, на мгновение легкий озноб пробежал по спине, но это быстро ушло. Он улыбался, не веря своему успеху и тому, каким решительным и сильным может быть застенчивый, кроткий царевич Ванюша!
Но Протасий не ведал тогда, что уже было поздно. Теперь же, когда вооруженный до зубов отряд стрельцов ломился к нему во двор, он понимал, что ничего содеять уже нельзя и что никто не сможет ему помочь.
Нет, есть последняя возможность! Едва справляясь со страхом, бледный, вздрагивающий при каждом ударе по закрытым воротам, он молвил слуге:
— Езжай в дом к моему дяде, Никите Романовичу, проси за меня. Христом Богом заклинаю, на коленях проси, дабы он спас меня! Он возможет! Спеши!
Как утопающий за тонкую хворостинку, хватался он за надежду на помощь двоюродного дяди своего, одного из могущественных московских бояр, коего избегал и презирал до этого долгие и долгие годы…
В то же время затворником в покоях сидел царевич Иван. Стражники стояли в покоях и за дверями, дабы он ни с кем не мог заговорить и дабы ничего с собой не содеял. В его глазах стояли злые слезы, из-за разбитых губ во рту чувствовался солоноватый привкус крови, ныли ребра и руки — так, как сегодня, отец еще никогда не бил его. Он вспоминал изуродованное гневом лицо отца с выпученными безумными глазами и всклокоченной бородой и содрогался от страха.