Перед последним словом - страница 29

Держал себя Щербаков скромно, с достоинством и не пытался выглядеть героем. Он вызывал у аудитории, возможно, даже не стремясь к этому, сочувствие и понимание. Так бы все и осталось, если бы не дневник Владимира Щербакова.

О дневнике будет рассказано, но только до этого необходимо упомянуть, при каких условиях была оглашена первая цитата из него.

Когда Щербаков закончил свой рассказ, судья спросила его:

— Вы сказали, что боролись со своим чувством к Ольге Артемьевой, и только убедившись, что оно сильнее вас, решили оставить семью. Как долго длилась эта ваша борьба с самим собой?

Щербаков недоуменно пожал плечами, разве можно точно установить дату.

— Довольно долго. Точно сказать не могу.

— Постараемся вам помочь, — сказала судья, и тут впервые в суде прозвучала цитата из дневника.

— В вашем дневнике есть такая запись от двадцать четвертого августа. „Горят мосты. Швартовы отданы”. Что это значит?

— Я принял решение уйти к Артемьевой, об этом и написал, — ответил Щербаков.

— А познакомились вы с Артемьевой, как видно из дневника, двадцать второго августа вечером. Следовательно, ваша борьба с самим собой длилась один день, двадцать третьего августа. Так ли это?

— Я за пять лет сделал столько добра Наде, что имею право в конце концов думать и о себе, — спокойно, без раздражения ответил Щербаков.

— И ребенку сделали столько добра, что вправе были больше о нем и не думать?

Щербаков ничего не ответил.

И ничего как будто и не произошло. Виновность подсудимой не стала ни меньше, ни легче. Допрос Щербакова едва начался, и фактические обстоятельства дела не претерпели никаких изменений. И все же нечто важное, очень важное, случилось. У всех, кто слушал дело, возник еще не вполне осознанный, но уже беспокоящий совесть вопрос: обязывает ли человека сотворенное им добро? И если обязывает, то к чему? Вправе ли был Щербаков, после того как пробудил в Наде веру в человека, стал ее „светом и теплом”, отойти в сторону, сказав: „Я достаточно помогал ей, с меня хватит”?

В самом вопросе уже был заключен ответ. Многое тревожило совесть и заставляло задумываться судебную аудиторию по мере того, как по ходу допроса оглашались записи из дневника Щербакова.

Но как оказался дневник Щербакова в деле его жены?

Утром 10 ноября, примерно через час после совершения преступления, Надежда Щербакова, двадцатичетырехлетняя студентка техникума, была доставлена в психиатрическую больницу в остром реактивном состоянии после того, как она пыталась покончить с собой. В больнице Щербакова пробыла свыше двух месяцев. Но уже 11 ноября, когда еще не было известно; выйдет ли Щербакова из реактивного состояния, да и выживет ли она, Владимир Щербаков поспешил к следователю и передал ему свой дневник, не преминув попросить, чтобы было отмечено: „Дневник выдан добровольно”.

Странным, крайне странным было время, которое избрал Щербаков для передачи своего дневника следователю.

В пухлой большого формата записной книжке в глянцевитой красной обложке хранились „пометы для души” за все годы совместной жизни Владимира с Надеждой. Записи сделаны одними чернилами, без единой поправки или помарки, на каждом листочке ровно отделены поля, все буквы тщательно выписаны: на суде выяснилось, что Щербаков передал переписанную им самим копию дневника. Значит, весь день 10 ноября он аккуратно, каллиграфическим почерком (очевидно для того, чтобы облегчить чтение) переписывал дневник. Это настораживало: не очень, знать, потрясло его покушение, как не потрясло и то неизъяснимо страшное, что совершила Надежда и что совершилось в ней и с ней.

На первой странице, открывающей дневник, было выведено: „Летопись моей любви”. Но Щербаков счел, что „Летопись” звучит сухо, „Летопись” ни в коей степени не передает всей силы и накала его чувств, и поэтому под „Летописью моей любви” появилась вторая надпись, столь же скромная, но более полно и точно отражающая, как ему казалось, мощь и неповторимость его чувств: „Поэма моей любви”.

Выспренность этих надписей может вызвать легкую усмешку, но, по правде говоря, ни о чем худом они еще не свидетельствуют. Но вот оглашается отрывок из первой записи в дневнике. Щербаков ждет прихода к нему Нади. Это первый ее приход. И он записывает в дневнике: