Перезагрузка времени - страница 3

– Ну и погодка! ― констатировал мужчина, вытирая лоб промокшим насквозь рукавом делового костюма. От дождя белоснежная ткань приобрела дымчатый оттенок.

– Превосходное утро для прогулок, ― возразил Трэй.

– Да уж! ― поддакнул тот, оглядываясь по сторонам. Редкие прохожие шли по своим делам.

– Да уж, ― повторил Трэй, давая понять, что говорить больше не о чем.

– Кстати, который час?

Почему он не уходит? Почему его не оставят в покое?

– И все-таки, приятель, не подскажешь, который час?

«Иностранец, раз нет аэроэкрана4», ― подумал Трэй, хотя акцента он не уловил. Мужчина свободно владел корпоративным корейским седьмой версии. Ею пользуются все, так как восьмерка глючная, а десятка анонсирована совсем недавно, и никто не торопится на нее переходить.

Трэй раздвинул «пистолетиком» указательный и большой пальцы левой руки. Между пальцами вспыхнул полупрозрачный экран.

– Пять утра, ― ответил он и присовокупил ради шутки, ― 24 апреля 2476 года, город Пусан, Корейская Корпоративная Республика.

– По рюмочке соджу за знакомство?

Трэй был не против выпить. В последние дни он приобщился к алкоголю, но пил в одиночестве, без компании навязчивых незнакомцев.

– Замечательного дня! ― бывший генетик подвел черту под разговором. Одолев пронизывающую апатию, он поднялся и пошел прочь.

Трэй дошел до ближайшей улицы, берущей начало у японского посольства. Незнакомец следовал за ним на почтительном расстоянии. Трэй прибавил шаг, попутно разглядывая витрины, будто не замечает слежки. В отражении мелькало лицо приставучего чудака. Он смешался с толпой, выплеснувшейся из стеклянного офиса. Ему удалось оторваться, но вопрос, что хотел тот гуйдзи5, не покидал его. Любопытство ― хороший знак. Значит, его еще что-то интересует, он еще способен на чем-то сконцентрироваться, пусть и в таком неприятном деле, как охота за ним.

Дождь стих и Трэй, погруженный в черные мысли, бродил по улицам, пока вновь не почуял пристальное внимание. На оживленном авеню Стивена Хокинга, боясь упустить в спешащем многолюдье свою жертву, гуйдзи уже открыто шел за ним по пятам.

– Что тебе? Проваливай, чертов япошка! ― выругался Трэй и бросился прочь.

Чувство опасности всколыхнуло в нем негодование, распустившееся ярким бутоном сакуры. Так странно и непривычно было ощущать прилив сил, толкающий его в гущу прохожих, которые словно разбухли до неповоротливых великанов, ― так это было неестественно и волнительно, что, цепляясь за короткий миг отпустившей депрессии, он рванул напролом. Он проскальзывал между мокрых туш, завернутых в сырые плащи, распихивал их локтями, наступал на чьи-то ботинки, спотыкался, хватался, словно за поручни, за держащие зонты руки. Он шел в атаку против всех этих людей, против собственного эмоционального коллапса, подталкивавшего к неизбежности.

Как и цветок сакуры, негодование отцвело также скоро, и в тот же миг силы иссякли. Неспособные фиксироваться на чем-то дольше десяти минут, сколько бы он ни будоражил в себе угасающие вспышки радости, гнева, любознательности, мысли развалились на фрагментарные обрывки. Он позабыл, куда и зачем мчится. От кого-то бежит? Кажется, какой-то японец гонится за ним. И пусть! Какая разница.

Единственное, что давалось легко, это воображаемые видения того, как он облачается в свой любимый костюм и, словно на праздник, отправляется в центральную санчасть. В санитарном учреждении, иногда называемом по традиции госпиталем, медсестра с механической заботой предложит проследовать по зеленой линии. Затертая тысячами подошв до гадкого салатового оттенка зеленая линия зовет его в неизведанное… С каждым вздохом эти образы проступают все отчетливее.

У потерявшего работу нет ни единого шанса спастись. Выпавший из корпоративного маховика винтик подлежит списанию. Биология сделает свое губительное дело ― занозистые корни апатии уже пустили метастазы саморазрушения. Его время почти истекло, Трэй был способен как-то это осознать.

Он заставил себя хохотать, чтобы показать преследователю: «Вот он я, счастливый и беззаботный». Он натужно смеялся в проскальзывающие мимо лица, а те шарахались от него; иные, преимущественно мелкие служащие, бранились и сильно толкали. Он держался за живот, давясь смехом и падая в лужи. Поднимался и продолжал смеяться из последних сил, словно наступившая тишина прервала бы его истерзанную жизнь. Выдавливал смех пересохшим горлом. До хрипоты. До слез.