Перо жар-птицы - страница 18

Кривдин поглядывает на часы:

— Пожалуй, пора. А мы на пляж собрались, — кивает он в Витькину сторону.

Я провожаю их до ворот. Кривдин заметно сдал — ввалились щеки, выступили скулы. Даже ожог потемнел, стал каким-то чужим, не его. Этот ожог, с виска до самой шеи, — память о Старом Осколе. Летом сорок третьего он горел там в своем танке.

Прощаемся мы на улице. Я возвращаюсь в лабораторию за своей покупкой. Вниз по лестнице спускается Лаврентий.

— Вас-то я и ищу. Есть дело… — и тотчас же оглядывается по сторонам. — Впрочем, знаете что… Приходите завтра домой, там и поговорим. В одиннадцать устроит?

— Разумеется.

— Может быть, рано?

— Что вы, Лаврентий Степанович!

— Тогда ждем.

И, сделав мне знак, направляется в клинику.

В палате пусто. После обхода всех ребят повели на прогулку. Остались только те, кто не поднимается. У окна, прижав к себе куклу, лежит Галя — девчушка лет шести. Глаза красные, еще не высохли от слез. Чуть всхлипывая, она глядит на стену соседнего корпуса. Обижена, что ее не взяли вместе со всеми. Рядом, забывшись после бессонной ночи, дремлет двухлетний малец, с цыпленка.

По полу тут и там разбросаны игрушки — заводной танк, какие-то надувные резиновые уродцы, плюшевые медведи. Трехколесный велосипед опрокинулся набок.

Кроме Гали и мальца, в палате еще Захар. Его привезли к нам из Богуслава, километров сто с гаком. Поэтому за все время родители были только дважды, первый раз — мать, второй — отец. Я разворачиваю перед ним сверток, бутылку с мандариновой ставлю на тумбочку, колбасу и остальные бутылки прячу в середину.

— Спасибо, дядя врач, — говорит он чуть слышно, отрываясь от книги. — Зачем вы? — И совсем по-взрослому: — Это же денег стоит…

Парень сдает. Бывало, он сразу наваливался на конфеты, мандариновую. Сейчас смотрит равнодушно, слабо улыбаясь. Появились боли в позвоночнике, со вчерашнего дня — в груди. На рассвете ему снова ввели промедол.

Глаза запали, цвет лица стал землисто-серым. Он похож на маленького старичка. Совсем недавно этот старичок гонял вместе с другими по берегу Роси, скакал с камня на камень, бросался с высоты в воду. Там, на голых скалах у реки, это и случилось. Споткнувшись, он в кровь расшиб колено, разбил чашечку.

Я отворачиваю одеяло, присаживаюсь на койку:

— Ну, как ты сегодня? Совсем молодцом…

— Уже хорошо, только спина болит немножко.

— Это пройдет. А что читаешь?

Не дожидаясь ответа, беру синюю, изрядно потрепанную книгу, поднимаю переплет и на первой странице вижу — Густав Эмар «Твердая рука».

Я вздрагиваю, наверное, меняюсь в лице. Даже он это замечает:

— Что с вами, дядя врач?

— Ничего, ничего, — бормочу я сквозь зубы и кладу книгу на место.

Боюсь, что до конца дней своих не забуду эту, упавшую на асфальт тротуара, «Твердую руку» со следами подошвы поперек и рядом — растерянного Славку, его наливающийся кровью глаз…

Был я тогда как Захар, нет — пожалуй, поменьше. Последнее письмо от папы принесли в июле, второй год мы не знали о нем ничего. Все сникло, замерло сразу же, когда ушли наши. Маме с трудом удалось устроиться счетоводом в жилконтору. На ее зарплату мы перебивались как могли.

Сначала в ход пошел диван, обыкновенный боженковский диван, с зеркалом и полочкой сверху, по спинке и сидению обитый черным дерматином. Сейчас такие диваны канули в лету, как пишется в отчетах, — сняты с производства. В наш век шикарных гарнитуров, составляющих мечту, а далее — гордость каждой уважающей себя квартиры, их днем с огнем не сыскать. Мы сколотились на него перед самой войной. Диван был новенький, нигде не продавленный, и нам с ним на редкость повезло — за вырученные деньги Славка приволок домой ведро картошки, два стакана пшена и три пачки сахарина.

За диваном поехали простыни, пододеяльники, а вскоре — полдюжины чашек. Сколько я себя помнил, были у нас такие чашки, — цвета спелой рябины с золотистыми нитями по краям. Потом отнесли на толкучку мамино осеннее пальто. Мама долго убеждала нас, что до холодов она свободно может обойтись кофточкой.

Только папины вещи — костюм, ботинки, сорочки, даже носки, штопанные-перештопанные, — мы берегли как зеницу ока. Мы фатально верили, что папа непременно вернется, если это будет цело. И еще щадили книги. Но дошла очередь и до них…