Перо жар-птицы - страница 20

Наблюдавший за нами немец заговорил снова. По его знаку полицай тотчас же принялся бросать книги обратно, потом кивнул в нашу сторону. Всхлипывая и глотая слезы, мы стали ему помогать.

В беспорядочной груде я увидел «Твердую руку». Поперек титульной страницы чернел отпечаток грязной подошвы.

Когда все было собрано и как попало втиснуто в корзину, мы, под конвоем полицая и взглядами сторонящихся прохожих, тронулись дальше. Немец пошел своей дорогой.

Участок оказался рядом. В комнате стоял густой табачный чад. За деревянным барьером человек пять-шесть, в таких же черных кителях с коричневыми отворотами, резались в кости. На столе, рядом с тарелкой, доверху наполненной окурками, валялись пачки мадьярских сигарет «Леванте» и «Гуния», пустые и начатые. Из дыма выглядывал фюрер, приколоченный к стене.

Нас будто ждали. Стоило полицаю выпалить несколько слов, как один из компании, видимо старший, мигнул остальным:

— А ну, хлопцы!..

Оставив домино, хлопцы тотчас же бросились к нашей корзинке. Одним махом содержимое было свалено на пол и подверглось самой тщательной проверке. Кто-то перелистывал страницы, одну за другой, кто-то заглядывал под корешки, какой-то особенно ретивый отпарывал подкладку корзины. Не обнаружив ни лимонок, ни листовок, любители изящной словесности вопросительно смотрели на старшего.

— Опять ты, Столба, голову дуришь… — осклабился тот.

Наш конвоир виновато заморгал, стал оправдываться.

— А вы, байстрюки, чего роты раззявили. Выматывайтесь — шнель! — обернулся старший в нашу сторону.

Мы двинулись было к книгам, но тот, что отпарывал подкладку, стал сгребать их ногой к стене.

— Кому сказано — шнель! — заорал старший и привычным движением проводил нас за барьер, а далее за дверь.

Лишь на улице я увидел, что красный отек вокруг Славкиного глаза покрывается синевой.

Вечером мы сказали маме, что Славка упал на мостовую и ударился о булыжник.

Несколько секунд молчания. Тишину нарушают чьи-то шаги в коридоре. Отворяется дверь, и в палату входит Катя, сестра из отделения. Под марлевой салфеткой — шприцы, пробирки, ампулы.

— Ну, молодой человек… — наигранно усмехается она Захару.

Почему-то и ко взрослым, и к малым у нас выработался какой-то наигранно-бодрый тон. Задает его Лаврентий, у остальных это стало второй натурой. Кто знает, может быть, так и нужно! «Всех горьких истин нам дороже нас возвышающий обман». Во всяком случае — лучше это, нежели ходить среди коек с кислыми рожами.

Она достает ампулу.

Машина заведена, машина работает, и Катя, которая всякий раз ревет, когда этих мальцов уносят в подвал, вгонит ему сейчас целую ампулу, а через четыре часа — еще одну, новую. В то время, как рост опухоли нужно тормозить, а не стимулировать. Забыты старые истины — нет и быть не может общих для всех лекарственных средств, лечить нужно больного, а не болезнь…

Катя наполняет шприц. Не сводя с нее глаз, Захар задирает рубашку. Я поднимаюсь с койки.

Понятно, разговору быть без свидетелей. А так как и в приемной и в вестибюле вечно толчется народ, я решил звонить из автомата. Благо — он у нас во дворе. Дождавшись, когда санитарки с тюками белья скрылись в хозяйственном корпусе, я бросаю монету в щель и набираю номер.

Из аппарата слышится скрипучий, чем-то недовольный голос. Я прошу позвать ее к телефону.

— Сейчас, — обиженно мямлит трубка.

До корректорской не менее минуты ходьбы, обратно — столько же. В ожидании я оглядываюсь по сторонам.

Как на грех, в конце двора показывается Лаврентий, шагает явно сюда. Но, к счастью, проходит мимо, ограничиваясь кивком.

— Женя! — вырывается из трубки.

Слышно, как она тяжело дышит, наверное, бежала опрометью.

— Так и знала, что это ты! Что-то случилось?

Непременно что-нибудь должно случиться!

— Успокойся, пожалуйста, — говорю я. — Все в порядке, но дело в том, что я еду в командировку.

— Как же так… ведь ты ничего не говорил.

— Я сам только что узнал, час назад.

— И нельзя не поехать?

— Понимаешь, никак не открутиться. Я — и так, и этак, пропади оно пропадом…

— Но это не надолго, скоро вернешься? — с надеждой перебивает она.

— Видишь ли, в этом-то и загвоздка, что надолго, — две недели, а может быть, и больше.