Перо жар-птицы - страница 43

— Скажу вам, почему хорошо. Узнай Елизавета Константиновна, что двести, — живьем бы съела. А я ей, — и, отпив своей смеси, он захихикал в кулак, — пятьдесят, говорю. И представьте — поверила. В чем другом она — ого, а здесь — пас. Вокруг пальца! Давайте выпьем.

По правде, мне наскучила эта одиссея — и повесть о даровой покупке, и его мужнины шалости с Елизаветой Константиновной, проморгавшей двести рублей. Я ждал дележа. Здесь бы — самое место.

— Давайте же.

— Хватит, Лаврентий Степанович.

Он махнул рукой.

— Эх, пыты — вмерты, не пыты — вмерты! За старушку, за упокой ее души, хотя и норовистая штучка! Сколько фанаберии, «милостивый государь»… Не люблю таких! Давно сделал вывод — простой народ лучше…

— Не пейте больше, — сказал я.

— А вы не учите, — оглянулся он по сторонам. — Молоды еще.

Однако послушался и, лишь пригубив из стакана, стал обосновывать свой вывод.

— Внимание — лет восемнадцать-двадцать тому назад… Ну, да в сорок шестом или сорок седьмом узнаю я, что у одной бабы под Уманью завалялся этюд Поленова. Мчусь туда. Баба как баба, что-то в колхозе делает, детей куча. Вытащила его, как та вчера, на призьбу поставила. «Сколько же дать вам?» — спрашиваю. «Та воно мені без надобності, скільки даете». Ни заламывания, ни торгов. Сунул ей тридцатку — красные такие в ту пору ходили, до реформы еще. Поленова — под мышку и восвояси. Верите, рада-радешенька была, до самой машины провожала. И дети с ней. Жаль, не знал про них, про детишек. Леденцов бы захватил малышам. Нет уж, простые люди душевнее, человечнее.

Мы не заметили, как из дальнего угла к нам подошел средних лет гражданин с небритой, отечно-бурой физиономией и заплывшими глазами. На давно нестиранной сорочке болтался неопределенного цвета мятый галстук.

— Прошу прощения, а этюд не из ливанских? — осведомился гражданин. — У него ливанские очень колоритные. Знаете, окрестности Бейрута…

— Нет, окрестности Оки, — сквозь зубы процедил Лаврентий.

— Жаль. Впрочем, и на Оке превосходная натура. Сама просится на холст.

С тем же видом знатока он взял с бочки наш недопитый портвейн и принялся рассматривать этикетку.

— Поставьте, пожалуйста, на место, — попросил Лаврентий.

— Минутку… Массандра, — определил он происхождение бутылки и, завершая осмотр, сослался на древнюю мудрость, — in vino veritas[3].

Судя по всему, нам посчастливилось на симбиоз алкоголика и интеллектуала-эрудита, без околичностей завязывающего дружеские беседы.

В глазах Лаврентия забегали злые огоньки.

— Оставьте нас в покое, — выпалил он.

— А почему, собственно? — удерживая равновесие, спросил эрудит.

— Мы не знакомы. Достаточно, кажется.

— Так познакомимся! — радушно предложил он, готовый тут же преодолеть эту преграду.

— Не имею ни малейшего желания, — коротко отрезал Лаврентий.

— Олег Иванович! — послышалось из-за стойки.

— Сейчас, Нюся, — пошатнулся Олег Иванович. — Момент — А затем в нашу сторону: — Ах, вот как! Тогда извините за то, что нарушил ваш покой. Склоняю голову перед вашей добродетелью. Только не нужно излишне кичиться ею. Излишества пагубны во всем, даже в добродетели, как сказал Анатоль Франс. До свидания, Нюся.

И, отвесив поклон, скрылся за дверью.

— Слава богу, пронесло, — вздохнул Лаврентий, обтирая носовым платком горлышко бутылки.

А я все дожидался, когда же начнется братский дележ. Казалось, помех больше не было. Но он не торопился.

Мы допили остаток.

— Еще махонько? — спросил он.

У меня отбило охоту.

— Тогда — по домам, — и протянул подошедшей Нюсе десятирублевую бумажку. — Сдачи не надо.

Я не сводил глаз с его бумажника, вынутого и снова погруженного в карман. Вот те раз! — сжалось что-то во мне.

— Пойдемте, — хлопнул он меня по плечу.

И вспомнилась старая сказка — по усам текло, а в рот не попало.

На улице его окончательно разобрал хмель.

Я давно заметил, что виноградные и другие лозы, при всех своих неоспоримых достоинствах и столь же очевидном зле от них истекающем, обладают одним редким качеством: подобно проявителю в фотографии они безошибочно выплескивают наружу истинную сущность человека, до того скрываемую путающими нас по рукам и ногам условностями. Вечно стесняющийся, застегнутый на все пуговицы — слова клещами не вытащишь — выпив, становится общительным и болтливым, да таким, что сбежишь от его болтовни без оглядки. До одури смурной, скучный, как прописное правило, — веселым, сверкающе остроумным. Скопидом — щедрым, трус — поминутно лезущим на рожон. Но, чаще ли — реже, поднимают они в нас животное, глубоко упрятанное в человеческих потемках, и тогда ломаются судьбы, не уйти от непоправимого.