Перо жар-птицы - страница 52
— Это самосуд какой-то! — пружинисто выкрикнула Аня.
— Выбирайте выражения, — взвизгнула Антонина Викторовна. — И не защищайте того, кому не место в нашем коллективе.
— Целиком согласен, — подтвердил Сокирко.
— Самосуд! Самосуд! — повторяла Аня. — Лаврентий Степанович, почему же вы молчите?
Лаврентий по-прежнему не отзывался.
— Продолжайте, товарищ Ноговицына, — глотая ком, сказал Сокирко.
На лице Антонины Викторовны выразилось страдание.
— Продолжайте, продолжайте.
— О чем я, товарищи? Ах, да — о Варваре Исидоровне…
Лошак передернуло:
— Да бросьте вы! Не обо мне разговор.
— Лаврентий Степанович, — привстал Рябуха. — Так мы бог знает до чего договоримся, а время идет. Уже четверть первого.
— Давно на обход пора, — послышалось отовсюду.
— Пожалуй, — впервые подал голос Лаврентий. — Трофим Демидович, если вы не против, отложим на завтра. Соберемся специально, после обхода. Часа в два-три, скажем.
— Не возражаю, — кивнул Сокирко. — Но завтра я попрошу выступить всех, всех без исключения. Подготовиться и выступить. Вас, вас, вас, — прошелся он по стульям. Затем остановился на Димке. — Вас тоже. — И на нетерпеливо поглядывающую на часы Лошак: — И вас… Впрочем, забыл — вы уезжаете сегодня. Само собой разумеется, вас, Лаврентий Степанович. Скажу прямо, без обиняков, мы уже говорили утром, вам — особый счет. Дали волю, простите, и вот — результат.
Все обернулись к Лаврентию.
Он виновато улыбнулся и беспомощно развел руками.
Застучали стулья, распахнулась дверь.
— Не вешай нос, — подчеркнуто громко сказала Аня. — Мы еще повоюем.
Во дворе меня окликнула Лошак. Не глядя в глаза, начала:
— Вот что, сами слышали, как бы там ни было — здесь вы не жилец, не работник. Надурил, что и говорить!
Потом помедлила и, точно стыдясь себя, продолжала:
— Сейчас у меня своя забота, к отцу спешу, не опоздать бы… телеграмма пришла, опять сердце. Автобусом — до Ставища, а в село, может, какая попутная подбросит. Так вот, вернусь на той неделе — что-нибудь придумаем: может, к Онищенко пойдете, мы с ним институт кончали, или еще Кавецкий… И там у меня кое-кто найдется. Только уговор — чтобы завтра выступили и в чем вина признали. Критика и самокритика — наши рычаги.
— Что признать, Варвара Сидоровна?
— Будто не знаете?
Я покачал головой. Она выкатила глаза:
— То есть, как это…
— Да так, Варвара Сидоровна, — ни «признавать», как вы сказали, ни каяться не стану.
Она долго не сводила с меня глаз.
— Ну и баламут! Всегда говорила, что баламут. И как таких земля носит?
— Варвара Сидоровна…
— Ладно! Скажете, что знаете, учить не стану — куда уж грамотный. Только — одно — хвост не очень задирайте, как умеете. Корона с головы не спадет, а работать где-то надо.
Мимо, торопясь в биокорпус, прошагал Димка. Проводив его взглядом, она перешла на «ты»:
— И дружкам своим не очень доверяйся. Понял?
13.
Часы показывают семь. И здесь, в вестибюле, и на этажах тихо, обычная утренняя тишина. Я пришел пораньше, чтобы до обхода и этого, перенесенного на сегодня, собеседования обмерять до сих пор не обмерянные клетки.
Надо успеть до звонка, иначе — того и гляди — выкурят со всеми потрохами. А затем дальше проходной не пустят. Торопиться, торопиться! Первым делом в виварий…
…Обе клетки на столе, рядом две пустые. Вынимаю из ящика журнал с записями, достаю корнцанг и отворяю дверцу пустой клетки. Ум за разум заходит! Захлопываю ее и вынимаю из полной первого попавшегося под руку зверя. Держу его на корнцанге, маячу в воздухе — куда бы приткнуть. Наконец швыряю обратно к остальным.
Дело не клеится. Сижу на табуретке, как истукан, опустив руки. Случайно взглянул на клетку — дверца открыта. Я забыл задвинуть засов… К счастью, завозившись в середине, они не успели выпрыгнуть наружу, разбежаться по полу.
Время шло. Пробило восемь, потом — еще раз. Со двора доносились голоса. Я прирос к табурету.
Пробило девять. В корпусе хлопали двери, распахивались окна, я не заметил, как вошла Лора.
— Что с вами, Евгений Васильевич? — спросила она шепотом.
— Ты же знаешь, Лорочка.
— Вы должны пойти к Лаврентию Степановичу, поговорить с ним!
Я сделал движение.