Перо жар-птицы - страница 57

Над их головами со злостью захлопнулось распахнутое на ночь окно.

Я добрался до бульвара и, сворачивая к троллейбусной остановке, услышал окрик.

Рядом затормозила машина. Из нее вылез Котька Покровский. Рассчитавшись с шофером, он навалился на меня, как на столб. Обдало винными парами.

— Куда и откуда?

Я отступил подальше.

— Домой. Куда же в этот час!

— Ясно. И еще где-то были?

— Был. А что?

— Так… Праздное любопытство.

Мы пошли к остановке. Я молчал, Котька про себя что-то насвистывал, что-то смахивал с пиджака и наконец начал:

— Знаете, я ведь дома был, когда вы звонили. Все видел и слышал. Он вас еще с балкона засек и — сразу в пике, с головой под одеяло. А маман… она у нас полководец. Александр Македонский.

Глубокий вздох и снова вырвавшиеся на свет божий винные пары.

— Вижу, ты готов, — сказал я.

— Есть малость. Разве заметно?

Не дождавшись ответа, он продолжал:

— Выдал я им после этого — стекла звенели! Гвалт, тарарам, Кнопка визжит, Тимофеевна крестится, а потом — дверью… Как бы с петель не слетела. Я же все знаю, рассказал он вчера… Возвращаться неохота. Пошли на вокзал?

— Ты в своем уме! Взгляни на часы.

— Почему бы нет? Там всю ночь открыто.

— Как хочешь, Костя, а я — домой. И тебе советую.

Мы останавливались, выглядывали троллейбус и шли дальше.

— Вот что… — выпалил он вдруг, — вы не очень сердитесь. Знаете, что мой дед был попом?

— И что же? Велика беда!

— Да не потому вовсе, не потому, что поп! Ну, вот вы… Я о другом совсем, чтоб вы знали. Так о чем же я?.. Ага, слушайте — в Бобринце его до сих пор помнят, отца Степана. Ископаемые, конечно. С того и началось. Зашиб тогда фатера перепуг, до сих пор очухаться не может. Кем только не был, чтобы рабочий стаж застолбить — и грабарем, и козоносом, и еще кем-то…

Он махнул рукой и на секунду-другую утих.

— Деду разные божьи одуванчики разные разности носили — которая яиц десяток, которая — масло домашнее в такой тряпочке, отстиранной добела, другая — курицу…

— А это к чему?

— К тому, что и фатеру на разные разности везет.

— Ну, знаешь!

Он усмехнулся.

— Только повыше, повыше берите — на степени и звания. Эх, мне сейчас выговориться надо, вот и говорю, а вы не перебивайте. Как это — «верую во единого бога отца, вседержителя творца неба и земли…» А дальше? Не знаете?

— Не знаю.

— И я не знаю.

Он путался, терял и искал нить, каждый раз спотыкаясь, барахтаясь. Так казалось мне поначалу. Но нить наконец нашлась:

— И уверовал в одно святое правило — не ходи по косогору, сапоги истопчешь.

Поразительно — снова те же сапоги и косогор!

— Послушай, так об отце не говорят!

— И не говорите, пожалуйста. Вам-то что! Ваш отец под Житомиром голову сложил, а мой ковал победу в Уфе. Знаю, что хотите сказать — «чти отца своего и матерь свою». И еще — «старикам везде у нас почет». А почему, собственно? По мне — смотря каким старикам. И такие зажились, что, по всей справедливости, надо бы за ушко́ да на солнышко́.

— Уж больно ты грозен сегодня.

Мы вышли на перекресток. Он приблизился ко мне вплотную.

— Ну и принял я!

А затем — с расстановкой:

— Только за одно его уважаю — что не отрекся от деда. Даже последним трудовым рублем помогал старику. Правда, тогда еще маманы не было… Пошли на вокзал?

— По домам, Котя! И мне, и тебе пора.

— Что ж, по домам — так по домам… — вздохнул он.

Мы пожали друг другу руки и расстались.

На скамье у калитки меня дожидался старик из парка. О его рукав терлась кошка. Бурая, со светлым подпалом. Я совсем забыл о них.

— Пустяки, — заторопился он в ответ на мои извинения. — Вечер какой! Вот и побыли вместе. Хорошо здесь у вас.

Мы вошли в дом. Я зажег свет, он осторожно опустил кошку на пол.

— Вот так… — В глазах неуверенность: вдруг я возьми и раздумай. Неужели обратно нести!

Я присел на корточки и почесал кошку за ухом.

Он наклонился над нами:

— Видишь, Дружок…

— Садитесь, — сказал я.

Он сел на кончик стула, сложив руки на коленях.

— Как звать вас по имени-отчеству, простите?

Я назвал себя.

— А я Евгений Антонович.

Я налил в блюдце молока и поставил на пол. Кошка тотчас же принялась лакать.

— Что же у вас, Евгений Антонович, ни детей, ни внуков?