Персеваль, или повесть о Граале - страница 2
Он жил в эпоху становления новой цивилизации, которую называют гуманистической и связывают с истоками Возрождения. Расцвет на севере Франции куртуазной культуры совпадает с решающим переломом в развитии средневекового общества. Усилившийся торговый обмен, расширение горизонтов и контактов создают относительное благополучие, делают более комфортной повседневную жизнь, по крайней мере для привилегированных классов. После первых крестовых походов в обиход входят продукты восточной роскоши: пряности, благовония, слоновая кость (из нее изготовлены шахматы, которые Гавэйн в «Персевале», оказавшись в безвыходной ситуации, удачно использует в качестве метательного оружия), жемчуг, шелк, яркие ткани. Укрепляется система феодальной иерархии, в результате чего самые могущественные феодалы завладевают обширными владениями и окружают себя вассалами. Так начинает развиваться придворная жизнь со всем ее внешним великолепием. Все началось на юге, сначала в Провансе, но во второй половине XII века этот процесс захватывает северные европейские территории: Шампань, Пикардию, Фландрию. Из придворной жизни родилась куртуазия – от французского слова cour (двор). Куртуазный идеал связан с изменениями в нравах и самой структуре феодальной аристократии. Аристократия становится наследственным классом/сословием, а потому стремится кодифицировать правила своего поведения, таким образом отгораживаясь от остального общества и закрепляя свой особый социальный статус. Куртуазия – понятие многозначное. Оно может употребляться в широком смысле как обозначение истинно рыцарского поведения, вежества, элегантности как атрибутов придворной жизни. В этом значении слово courtois широко употреблялось в литературе, в том числе и в романах Кретьена де Труа.
Король Артур. Художник-эмальер Колин Нуайер. По мотивам гравюр на дереве Якоба Корнелиса ван Остсанена. Ок. 1541 г.
The Metropolitan Museum of Art
Но складывается и концепция куртуазной любви, заведомо непостижимой для простых смертных, когда само любовное желание облагораживается и создаются особые правила любовного поведения, запечатленные прежде всего в литературе эпохи (Frappier, 1973; Lazar, 1964). Свидетельство тому – известный латинский «Трактат о любви» (Liber de arte honeste amandi et reprobatione inhonesti amoris)[2] Андре Капеллана (1186), тоже творившего при дворах Марии Шампанской и Филиппа Эльзасского. Он хорошо иллюстрирует те смысловые нюансы, которые отличают концепцию fin’amors провансальских трубадуров от идеи так называемой куртуазной любви. Сама лирическая форма манифестации fin’amors исключала какую-либо рационалистическую кодификацию. Любовное служение донне, хотя и подразумевало ее высокое социальное положение, выражалось прежде всего как лирическая эмоция. Выведение каких-либо правил и норм совершалось за пределами поэтического текста и становилось результатом последующей рефлексии. Куртуазность, складываясь (даже этимологически) как определенный сословный код, превращалась в особую форму этикета. Этикет же, как известно, требует правил. В трактате Капеллана эти правила отрабатываются на судах любви.
Охота с соколами. Оправа для зеркала из слоновой кости. Ок. 1350–1375 гг.
The Metropolitan Museum of Art
Суды любви – это очень любопытный культурный феномен XII века. Разумеется, здесь не стоит предполагать судебное разбирательство в буквальном смысле: «Речь тогда шла всего лишь об игре ума, о любимом развлечении просвещенного общества, которому ничто не доставляло такого удовольствия, как анализ всевозможных тонкостей любви, – и только развлечения ради они высказывали, разбирая предложенные им случаи, суждения, по форме напоминавшие те, которые изрекались на заседаниях феодального суда, разбиравшего ссоры» (Перну, 2001). Арбитрами на этих судах выступали исключительно знатные дамы, которым и предстояло выносить «приговор»[3]. Стендаль, внимательно изучавший трактат Капеллана в период работы над книгой «О любви», не исключал, что подобный приговор мог вести к общественному осуждению, по аналогии с судами чести (Stendhal, 1855). Среди дам-судей у Капеллана на первом месте стоит, естественно, Мария Шампанская, покровительница автора.