Перстень вьюги - страница 19
Дягилев пожал плечами. Нет, о такой комете он не слыхал. Он никогда не интересовался астрономией.
— Эту комету открыл один молодой астроном, мой друг. Он руководил нашими практическими занятиями по астрономии и геодезии. А теперь его, возможно, уже нет в живых… А комета вечно будет бороздить мировое пространство… Мы тогда сидели на балконе и читали стихи. Блока.
Опять наверху зажглась ракета, и Дягилев увидел густые, скошенные к вискам ресницы Наташи. И он невольно подумал, что если бы был художником, то обязательно нарисовал бы вот эту пустую башню, нацеленную в небо, треснувшую черную колонну, девушку со снайперской винтовкой, тоненькую девушку с такими большими печальными глазами, устремленными вверх…
— Вы его очень сильно любили? — спросил Николай каким-то чужим голосом.
Она не ответила. Может быть, ей представилась та, другая ночь, мирная, звездная, с таинственными шорохами и душными запахами прелой земли и весенней листвы. Серебристые купола башен с широко раскрытыми люками. Красивый юноша на фоне темного силуэта телескопа. Он читает стихи. Далекие галактики и его мягкий ласковый голос… И любовь тогда измерялась световыми годами, и все было необычно в ту ночь…
— Почему же — любила? — отозвалась она наконец. — Я люблю его и сейчас. Если даже он мертв. В последнее время он был занят изучением физических условий на Марсе. Он умел мечтать и в то же время оставаться трезвым, когда дело касалось научных фактов. Помню, он говорил: «Когда Мопассан грезит о гигантской бабочке, порхающей со звезды на звезду, я понимаю его. Но я знаю: Марс — это, наверно, безжизненная пустыня. Глупо думать, что его когда-нибудь населяли разумные существа. Я — человек фактов». Мне всегда казалось, что в нем заложен могучий дух. А вы любили кого-нибудь?
Дягилев смутился. Любил ли он? Да, что-то было похоже на любовь. Ему вспомнилась прошлая осень. Тогда они с математиком Мартином Лааром на каникулы уехали в Эстонию. Забирались в чащобу, охотились, скитались по болотам. С Линдой, сестрой Мартина, иногда брали рыбацкую лодку и уходили в море. Когда уставали руки, Линда, сильная, проворная, забирала у Николая весла. Он присаживался к рулю, видел распущенные, желтые, как янтарь, волосы, глаза каленой синевы, туго натянутый свитер с белой полосой на груди. Бил в лицо соленый ветер, мерцала сквозная синева. Линда пела на своем языке. В ней было что-то пружинистое, раздражающее. Желтым вечером они вытащили лодку на песок и пошли в дюны. Николай взял Линду за плечи и привлек к себе. Она легко высвободилась, отбежала на несколько шагов, показала красный узкий язык и скрылась среди песчаных бугров. К хижине он вернулся один. Здесь его уже поджидали Мартин и дед Юхан. Этим летом Лаар и Линда снова уехали к себе на родину. Вернуться они не успели. Теперь там немцы. Что сталось с Мартином, Линдой, дедом Юханом?..
— Почему это так, — сказал он, — любимым мы читаем Блока? Ведь, в сущности, Блок — трудный для восприятия поэт. Нюансы. Может быть, трудный только для меня? Я ведь больше привык к языку формул, к математической логике. А поэзия апеллирует главным образом к чувству.
— Я так и не могла дознаться, чем вы занимались там, в своей лаборатории. Опыты? Сталкивали лбами электроны и протоны?
Он усмехнулся.
— В основном сталкивались лбами с профессором Суровцевым, нашим руководителем. Упрямый старик. Мы проектировали большую машину. А теперь он не пожелал эвакуироваться. Остался в лаборатории. Вывезти оборудование не успели. Ну, он и остался со своим лаборантом Карлом. Другие сотрудники ушли на фронт.
— Блока я понимаю. Не разумом, а сердцем. Помните это:
И еще мне нравятся стихи Лермонтова. «Демон».
— У вас склонность к мистицизму?
— Не выдумывайте! Говорят, будто Лермонтов был религиозен, а я не верю. Человек, написавший «Демона» и «Героя нашего времени», думаю, не верил ни в бога, ни в черта. Гордость духа байроновская, а вернее, наша, славянская. Ни от кого столько не доставалось богу и его присным, как от русского мужика-матерщинника.