Перунъ - страница 3
— Тамъ, чадо мое, отдашь ты силу свою на дѣло Божіе… — говорилъ ему старецъ, когда съ первыхъ проталинокъ улыбнулись свѣтлому Хорсу-Дажьбогу первые нѣжные подснѣжники и съ островерхихъ кровель протянулись къ землѣ, какъ нити жемчуговъ перекатныхъ, сверкающія завѣсы капелей. — А у насъ тебѣ еще тѣсно, чадо мое…
И вотъ, выждавъ, когда подсохнутъ степныя тропы, Андрей, получивъ благословеніе игумена, попрощавшись съ братіей и вскинувъ на плечи сумку съ черными сухарями, оставилъ свое узкое и скорбное скитское житіе и, вооруженный только длиннымъ посохомъ и словомъ божіимъ, вышелъ на вольную волюшку окаяннаго міра. И какъ только увидѣлъ онъ эти родные холмы, убѣгавшіе вдоль широко, какъ море, разлившагося Днѣпра въ голубую даль, какъ услышалъ онъ въ безднѣ неба, гдѣ блисталъ во всемъ своемъ величіи и красѣ Дажьбогъ лучезарный, трубные звуки каравановъ журавлиныхъ и журчаніе жаворонковъ невидимыхъ, какъ пахнуло ему въ душу сладкимъ запахомъ отходящей матери-земли, кормилицы, — палъ онъ на эту землю, весь обливаясь слезами радости несказанной. Онъ не зналъ, да и не хотѣлъ знать въ эти минуты, хорошо это или плохо, что такъ радуется онъ радостью молодой земли, отъ бога это или отъ прелестника-дьявола: хотя и не было съ нимъ Ганны-полонянки, въ эту минуту онъ былъ счастливъ…
И онъ шелъ и шелъ, узнавая съ радостью тѣ мѣста, гдѣ онъ нѣкогда бортничалъ, гдѣ ставилъ онъ западни на звѣрей дикихъ, гдѣ жилъ онъ жизнью привольной и тихой, какъ звѣрь лѣсной. И въ попутныхъ поселкахъ, гдѣ гремѣли уже старинныя колдовскія пѣсни сперва въ честь чаровницы-весны, а потомъ Лада свѣтлаго и жаркаго Ярилы, и носили стройныя дикія дѣвушки по солнечнымъ дорогамъ разукрашенную лентами пестрыми нѣжную, бѣленькую березку, символъ матери-природы и матери вообще, и заводили игрища «межю селы», на которыхъ парни «умыкаху у воды дѣвиця» въ жены себѣ, — онъ всячески избѣгалъ того, что было страшнѣе всего: женщины. И это не было трудно: онъ внушалъ имъ, робкимъ, страхъ, этотъ большой, сильный человѣкъ въ странной, черной одеждѣ, съ сумрачно горѣвшими глазами. Онъ пробовалъ говорить имъ о Богѣ цареградскомъ, единственно истинномъ и онѣ охотно слушали его, и кормили его, и поили, но — сторонились его. А когда кончалъ онъ странныя рѣчи свои, въ тихомъ сіяніи молодого мѣсяца, свѣтлой чаровницы Мокошь, снова гремѣли старыя, колдовскія, грѣшныя пѣсни. И горько ему было, что онъ одинъ среди этого гомона и радости земли, и душа его томилась больно, и тоска о Ганнѣ мучила его, и бѣжалъ онъ отъ Ганны все дальше и дальше лѣсами дикими, держа путь свой къ той украинѣ земли Кіевской, гдѣ «по Оцѣ-рѣкѣ», смѣшавшись съ кроткою чудью бѣлоглазой, жили вятичи…
И вотъ разъ, подъ вечеръ, когда надъ старымъ, звенящимъ въ вышинѣ боромъ сіяла свѣтлая Мокошь, покровительница родовъ и богиня женщинъ, и мавки-русалки длиннымъ бѣлымъ хороводомъ поднялись съ темнаго дна Ужвы-рѣки, что въ Оку пала, и покатилъ по водѣ верхомъ на сомѣ старый, добродушный толстякъ Водяной, недавно, на Никитинъ день, съ шумомъ проснувшійся отъ долгой зимней спячки своей, и кружился, веселясь и качаясь на длинныхъ вѣтвяхъ по лѣсу озорникъ Лѣшій, и защелкалъ въ душистой уремѣ колдунъ-соловей, онъ пришелъ въ небольшое селеніе, затерявшееся въ лѣсной пустынѣ. Тамъ, на широкой, зеленой полянѣ, полыхалъ огромный костеръ, — «пожаромъ» звали его въ тѣ времена, — а вокругъ него, въ однѣхъ холщевыхъ рубахахъ, искуссно вышитыхъ по вороту и по подолу, въ вѣнкахъ изъ молодыхъ цвѣтовъ на головѣ и съ бусами изъ зеленой глины на шеѣ, бѣшенымъ хороводомъ, изгибаясь стройными, горячими тѣлами, неслись дѣвушки съ пьяными глазами, съ жарко дышащими устами и «перескакаху чрезъ огнь по нѣкоему древлему обычаю». И снова кружились онѣ въ пестромъ хороводѣ, и пѣли жаркія пѣсни, и взвизгивали страстно отъ избытка жизни и любви. А вокругъ сидѣли вятичи-поселяне и глаза ихъ горѣли зеленымъ, пьянымъ огнемъ. И большой каменный Перунъ, сжимая въ десницѣ своей пучекъ ярыхъ молній, стоялъ на холмѣ, надъ дымящеюся рѣкой и, весь отъ луны серебряный, благосклонно взиралъ на эти игры дѣтей своихъ, и золотился въ серебряномъ сумракѣ у подножія его огонь священный неугасимый, поддерживаемый старымъ волхвомъ полѣньями дубовыми…