Первая министерская (с иллюстрациями) - страница 18

Мысли Андрея и Кости часто возвращаются к теме о девушках и о любви. Тогда оба мальчика разговаривают короткими фразами, разделенными большими паузами, и никогда не шутят, и если сорвется обычная плоская шутка, то разговор обрывается, замолкает… Они стыдливо наблюдают, как развиваются их мальчишьи тела, как бродят в них какие-то неспокойные соки и глубокие, непонятные волнения.

Если в шумной компании заговорят об этом другие, Андрей и Костя почему-то считают себя обязанными поддерживать разговор в лукаво-развязном тоне. На анекдот отвечают анекдотом, на намек — намеком. Но чаще, краснея, повествуют о таинственных встречах, о пожатиях руки на балу. Воображение внезапно разыгрывается, наступает какое-то пьяное похмелье. Но потом долго бывает стыдно и неловко перед собой.

А Саня? У нее такие нежные, узкие руки. А конец косы ужасно хочется потрогать. Но лучше всего думать об этом засыпая и никому ничего не говорить…

С появлением девушек инициативная группа немедленно перешла к играм и танцам под рояль.

Летучая почта принесла Андрею две волнующие записки, намекавшие на глубокую симпатию и, «может быть, даже больше». Костя Ливанов получил весть о чьем-то «отсутствующем, но неравнодушном сердце».

Друзья обсудили и вынесли вердикт: девчонки дурят. Но ведь записка могла быть и от Сани. Почта сделала свое дело. Остался легкий дурман, и долго не спалось в эту ночь.

Книги «о порядках» отошли в сторону, и, когда Берштейн предложил чаще устраивать такие веселые вечеринки, все захлопали в ладоши, и только Якубович процедил сквозь зубы:

— В революции женщине нет места.

— А Перовская? — вскрикнул Ливанов.

— Иду спать, — презрительно закончил Якубович и ушел, не дожидаясь товарищей.

А там потекли дни, наполненные своеобразной сутолокой гимназической жизни, уроками, хождением в церковь, на каток, в гости. Прошли святки, а затем подошла весна.

Церковь Святой троицы стоит особняком на высоком мысу, показывая всему горбатовскому Приднепровью резную ограду, высокие белые стены и зеленые крыши шатровых глав. От города к церкви ведет пыльная, замощенная булыжником дорога, а у самой ограды вправо и влево круто бегут вниз овражистые, развороченные переулки, по которым весной шумят потоки, а зимой лежат саженные сугробы.

Борта у церковного холма ровные, словно кто-то ножом срезал курган с трех сторон и укрепил дерном крутые, нарочитые обрывы. Внизу — кольцом — терн, репейник. Это чтоб никому неповадно было лазить по церковным обрывам. Нижний забор едва поспевает за поворотами и ухабами оврага; он прогнил, позеленел и покосился под тяжестью навалившихся на него зеленой бузины, боярышника и персидской сирени.

Есть предание, что была здесь прежде казацкая крепость. И правда, если представить себе вместо ведущей из города дороги подъемный мост, то мыс станет холмом-одиночкой, и в воображении на месте зеленой ограды без труда поднимутся над рвами бревенчатые частоколы старинной крепостцы.

Говорят, здесь-то и защищался знаменитый Гонта, тот самый гайдамацкий сотник, которому за бунт против магнатов сначала отрезали руку, потом ногу, потом другую руку и другую ногу, потом сняли кожу со спины и только через шесть недель обезглавили.

Переулки-овраги с обеих сторон поросли покосившимися хибарками без дворов, без заборов. К иным хибаркам пристроены низкие строеньица — сарайчики, свинарни, курятники. Окна глядят здесь чернотой запыленных, не раз треснувших и заклеенных бумагой стекол. Косые завалинки ушли у порогов в землю. Двери не в ладах с деревянными рамами. На глиняных облупившихся стенах — надписи, сделанные синим и красным карандашом. Крыши здесь дырявые, проржавелые, а собаки волохатей и злей, чем во всем городе. Должно быть, от голода.

Здесь живет городская нищета, преимущественно евреи. От голых мусорных задворков в нос бьет запах гнилых отбросов и перепрелого тряпья. Дети, в куцых штанишках, без рубах, копаются в подозрительных кучах, играют с облезлыми собаками, катаются верхом на непомерно длинноногих свиньях. То и дело открываются двери, и усталые простоволосые женщины выносят на улицу ведра с мыльной водой и помоями, бредут за водой к ближнему колодцу или в свинарник, чтобы засыпать свиньям жмыхи.