Песнь меча - страница 38
— Умрем, как наши братья до нас, — сказал монах с лицом воина.
Бьярни раскрыл рот, как будто хотел что-то сказать, но передумал.
А монах стряхнул песок с пальцев и повернулся к нему с усталой улыбкой:
— Тебе это, скорее всего, неинтересно. Расскажи о себе; как получилось, что ты, поклоняясь Тору и Одину, стал гребцом леди Од в это Пасхальное плавание?
Обычно Бьярни раздражало подобное любопытство, но этот человек, казалось, и правда интересовался им, и он ответил как можно правдивее:
— Думаю, леди Од надеется, что вы, братья, и это место сделаете меня христианином.
Монах задумался на мгновение и спросил:
— И что ты думаешь об этом?
— Не знаю, — ответил Бьярни. — Я запутался. Иногда я все еще чувствую, что принадлежу Тору и Одину, а иногда мне кажется, что они отвернулись от меня, а я от них.
Пытаясь объяснить, он начал рассказывать свою историю еще одному совершенно незнакомому человеку, и, когда закончил, положив руки на колени и уставившись на желтый цветочек в песке, пожалел об этом. Потому что теперь, конечно же, монах примется уверять, что его старые боги не стоят поклонения, и постарается перетянуть его в веру Белого Христа, и внутри что-то противилось, как вторжению, перед которым он оказался совсем безоружным.
Но, видимо, монах понял его мысли, потому что после долгой паузы только сказал:
— Помни, не Тор потребовал жизни твоей собаки, а жрец. Жрецы всего лишь люди. А у этого человека есть дочь, глупая и мстительная, но, видимо, горячо любимая.
И в его голосе послышалась улыбка, хотя лицо оставалось серьезным, когда Бьярни взглянул на него.
— Ты, наверное, сильно отличаешься от остальных монахов. Я думал, вы должны ненавидеть старых богов, а не защищать их.
Человек посмотрел на него, и глаза его засветились улыбкой.
— Все не так просто. Я молился Тору в храме богов, когда был мальчиком, прежде чем отправился со своим названым братом в западные моря. Мы напали на эту землю и решили тут задержаться, как это обычно бывает. Я заболел, и меня отвели к святому отшельнику, который обладал даром врачевания… Я надеялся, что мой брат тоже останется, но он вернулся в Норвегию, к своим соплеменникам и богам, переставшим быть моими. А когда мы расставались, он поклялся мне защищать всех последователей Белого Христа на своих землях. Хоть что-то хорошее…
У Бьярни возникло странное чувство, словно что-то кольнуло в сердце. Но он нисколько не удивился. Над этой землей струился такой ясный свет, что ни одно чудо не могло удивить.
— Как его звали, твоего названого брата? — спросил он.
— Рафн, Рафн Седриксон. Хотелось бы мне знать, что с ним стало.
Бьярни молчал, сцепив руки и уставившись на них. А потом сказал:
— Об этом я могу тебе рассказать. Два года назад, когда я в последний раз видел его, он был вождем поселения далеко на юге, где три великие реки Лейкланда[60] впадают в море.
Человек рядом с ним неожиданно замер, но Бьярни не обернулся, решив, что это не его дело.
— Твое поселение, — тихо произнес монах, и не сказал больше ни слова.
— Да, — ответил Бьярни и замолчал.
Тишина стояла до тех пор, пока Бьярни не решил, что надо рассказать и эту историю.
— Два года назад, — начал он в конце концов, — там был святой отец. Не такой, как ты. Он ударил мою собаку — другую собаку — и я потащил его в озеро и окунул в воду, чтобы проучить. Но он был стар, и, наверное, я продержал его слишком долго.
— И он захлебнулся, — сказал монах.
Бьярни кивнул.
— Я прожил там всего несколько месяцев и не знал или забыл — неважно — о клятве вождя. Так что из-за меня он нарушил свое слово. Он дал мне меч и велел уйти из поселения на пять лет, пока не утихнет его гнев.
Чайка пролетела почти над их головами, греясь на солнце, и они смотрели, как она развернулась и высоко взмыла над бухтой.
— Когда пройдет пять лет, и ты вернешься, скажи своему вождю, что Гисли, его названый брат, прощает его, — спокойно сказал монах.
— Я передам, — ответил Бьярни и к собственному удивлению спросил: — А что же будет со мной? — сам не понимая, что имеет в виду.
— С тобой? За пять лет изгнания ты искупишь свой грех.