Песни - страница 2
Чертей всевозможных отвергли.
Потом, чтоб не верить в кого-то,
Богов развенчали в два счёта.
И нынче мы дружно и твёрдо
Не верим ни в бога, ни в чёрта.
Товарищи, граждане, люди,
А завтра-то, завтра что будет?
Ну, что наша жизнь? Лотерея.
С годами мы стали мудрее,
В зените двадцатого века
Мы стали беречь человека.
И жить нынче лучше народу
В сравненьи с тринадцатым годом.
Товарищи, граждане, люди,
А завтра-то, завтра что будет?
А на кладбище всё спокойненько…[2]
Говорить о творчестве что-то мне не хочется.
Я — поэт особенный, я на том стою,
Чтобы с авторучкою за столом не корчиться,
А идти в интимную, в томную струю.
Чтобы мои плёночки на заветной полочке
Берегли, как старое крепкое вино,
Чтобы мои песенки пели втихомолочку,
Трезвые ли, пьяные — это всё равно.
Я творю затворником песни подзаборные,
Я мыслёнки тайные прячу между строк,
Я беру «Три звёздочки» под икорку чёрную
Да шагаю в творческий тихий уголок.
Обожаю загород городской бугористый —
Меж крестов протопаю торною тропой,
И гитара рядышком, друг мой перебористый,
И твори, что хочется, отдыхай и пой!
Четверть века в трудах и в заботах я,
Всё бегу, тороплюсь да спешу.
А как выдастся время свободное —
На погост погулять выхожу.
Там, на кладбище, так спокойненько,
Ни врагов, ни друзей не видать,
Всё культурненько, всё пристойненько —
Исключительная благодать.
Нам судьба уготована странная:
Беспокоимся ночью и днём,
И друг друга грызём на собраниях,
Надрываемся, горло дерём.
А на кладбище так спокойненько,
Ни врагов, ни друзей не видать,
Всё культурненько, всё пристойненько —
Исключительная благодать.
Друг на друга мы всё обижаемся,
Выдираемся всё из заплат,
То за лучшую должность сражаемся,
То воюем за больший оклад.
А на кладбище так спокойненько,
Ни врагов, ни друзей не видать,
Всё культурненько, всё пристойненько —
Исключительная благодать.
Ах, семья моя, свора скандальная,
Ах ты, пьяный, драчливый сосед,
Ты квартира моя коммунальная —
Днём и ночью покоя всё нет.
А на кладбище так спокойненько
Среди верб, тополей да берёз,
Всё культурненько, всё пристойненько,
И решён там квартирный вопрос.
Вот, к примеру, захочется выпить вам,
А вам выпить нигде не дают,
Всё стыдят, да грозят вытрезвителем,
Да в нетрезвую душу плюют.
А на кладбище так спокойненько,
От общественности вдалеке.
Всё культурненько, всё пристойненько,
И закусочка на бугорке.
Заболели мы автомашинами:
Дай нам «Волгу», «Москвич», «Жигули»,
Обеспечь запасною резиною
И гараж вынь хоть из-под земли.
А на кладбище так спокойненько:
Каждый в личном своём гараже,
Всё культурненько, всё пристойненько,
Все наездились вдоволь уже.
Старики, я Шекспир по призванию,
Мне б «Гамлетов» писать бы, друзья.
Но от критики нету признания,
От милиции нету житья.
А на кладбище, по традиции,
Не слыхать никого, не видать,
Нет ни критиков, ни милиции —
Исключительная благодать.
А ну, давай, давай, давай…[3]
Я подросток нетипичный,
Я всю жизнь на том стою:
Дайте мне сто грамм «Столичной» —
Я вам песенку спою!
А ты рот не разевай,
Газетки-то почитывай.
А ну, давай, давай, давай —
Меня перевоспитывай!
Надоело в школьной массе,
Я в ней по уши увяз:
Я учусь в девятом классе
Вот уже четвертый раз!
Что мне спорт? На что мне труд
С вечною заботою?
Я бутылки соберу —
Сдам и заработаю!
А не хочу работы, друг,
Ни в малейшей дозе:
Я не трактор, я не плуг,
Я и не бульдозер!
Ростом папу обошел,
Даже начал бриться:
Я теперь уже большой,
Я хочу жениться!
А мне б по свету пошататься,
А мне б проверить силу плеч!
А мне б на пенсию смотаться,
Мне б здоровье поберечь!
Я заботу вашу чую,
Все, что скажете, стерплю:
Я общественность родную
Больше матери люблю!
А тётя Нюша всё убирает…
Стоит старушка, в улыбке морщится,
Глазами добрыми мне смотрит в душу…
Я узнаю её: она — уборщица,
И не какая-то, а тётя Нюша.
Мы много лет её зовём чудачкою,
За добросовестность в делах — неистовою,
А сами мусорим, а сами пачкаем,
Да топчем светлое, да мажем чистое…
А тётя Нюша всё вытирает,
А тётя Нюша всё убирает —
И за министром, и за рабочим —
С утра до ночи, с утра до ночи.
Вот в три погибели она сгибается,
На четвереньках воюет с грязью,
И убирается, и так старается —
Не уважать её возможно разве?
Её портреты мы в стенгазеты,