Песня для тумана - страница 4

Воинственное поведение Болли окончательно привело Эрика в себя. В конце концов, он ещё жив, а потому должен попытаться отомстить за товарищей. Но самое главное, нужно уничтожить этот проклятый туман. Ведь Эрик поклялся. Поклялся всеми богами, что сделает это, или умрёт. Так же, как чёрный коротышка с малахитовыми глазами, поклялся, ухмыляясь, выставляя напоказ неестественно острые зубы, что охранит Сигрид от хвори колдовского тумана, не позволит ему высосать блеск золотых волос, влагу нежных губ, жизнь из хрупкого тела, как это бывало с другими, сильными цветущими мужчинами, например. Туман, увязавшийся за Эриком после проклятых островов, проникал всюду, молочной пеленой застилал глаза, душил, гасил огонь жизни, не разбирая, кто перед ним: старик, ребёнок, женщина… каждый, кого касались липкие лапы колдовства, заболевал, чах и умирал. Каждый, за исключением ярла, в первый же день с бранью и обнажённым мечом накинувшегося на белёсую пелену.

Оружие, разумеется, проходило сквозь туман, не причиняя тому ни малейшего вреда. От брани, в том числе и иноземной, которую Эрик не понимал, было немногим больше толку.

Сам рыжий викинг, как и его хирд, тоже оказался неуязвим для колдовской заразы, хоть белая позёмка и струилась за ним, как привязанная. Как тень.

Как тень, отброшенная неверным светом факела, однажды отделился от ночной темноты Ульв Стейнсон, отодвинувший белую стену за кромку прибоя. Ярл Альвгейр приветствовал гостя и велел оказать ему величайшие почести. Вот только смотрел при этом на карлика так, будто больше всего на свете мечтает свернуть тому шею.

Наутро после свадьбы дочери Альвгейр был трезв, но зол, будто с похмелья. Ярл вовсю костерил «проклятого выродка, вобравшего в себя худшее от обоих родителей», но сам понимал: злиться надо в первую очередь на себя. Что если ярл перемудрил? Вспомнив, как расхохотался ему в лицо Ульв, Альвгейр поёжился, будто от пронизывающего порыва ветра.

Старые долги между ними давно уплачены, а клятвы оставались нерушимыми, и ярл надеялся, что никогда больше не увидит этих несмешливых малахитовых глаз, а, главное, никогда больше не услышит этот голос: обжигающий, как сталь, сладкий, как мёд, дразнящий, как любовная ласка.

Проклятый ублюдок не носил с собой оружия. Таким, как Ульв, оно не нужно. Слова его богатство, слова его драккар, слова его хирд. И эти же слова стали хирдом Альвгейра, стоило тому попросить. Но ещё смелее и яростнее чудесных воинов оказалась златокудрая Хельга, отвесившая Альвгейру звонкую оплеуху. Можно одолеть хрупкое женское тело, но не сломить дух настоящей валькирии.

А Ульв сумел. Усмехнулся коротко, встретил взгляд кипящего гневом и желанием Альвгейра.

— Я спою для неё. Но слушать будете оба.

Последовавшая ночь вспоминалась ярлу горячей битвой. И он не знал, кто же на самом деле победил. С жаром и страстью отдавалась ему необузданная валькирия, пот застилал глаза, уста саднило от поцелуев, а по жилам бежал змеиный яд голоса барда.

Зачала златокудрая и родила мужу маленькую Сигрид, дитя победы над старым вождём и над женским сердцем. Вот только всё то время, что провела с Альвгейром его нежная Хельга, он, гордый ярл, бросался выполнять любой её каприз проворнее последнего трэлла.

Год шёл за годом, и каждый раз, в канун Самайна, который не празднуют на этих берегах, пропадал один из славных хирдманов Альвгейра, что пришли когда-то вместе с ним. А ярл знал, что в лесу завтра станет одним волком или медведем больше. Только за тех, кто связал себя узами брака, можно было не беспокоиться.

— Думаешь, их держит клятва Вар? — смех Ульва был грудным и резким — не смех, а ворчание волка.

Альвгейр знал, сколь мало значат клятвы для барда. Клятвы — это ведь тоже только слова, а слова — его верные трэллы. Как он прикажет — так и повернутся. Руна за руной ложилась перед алтарём, слово за словом произносил Ульв, заставляя рыжего Эрика повторять их одно за другим: — Клянусь вернуть за границу царства фей туман Королевы Мэб. Или погибнуть.

Или погибнуть.

Эрик не был трусом. Но он был молод. И влюблён. Он не хотел умирать. И запнулся перед последним словом. Ульв поглядел на него снизу вверх вдруг ставшими изумрудными вместо малахитовых глазами и не улыбнулся — оскалился: