Петербургский изгнанник. Книга вторая - страница 11

Граф Воронцов вновь призывал Радищева к терпению и покорности, уверяя, что чистосердечное и решительное раскаяние могло бы содействовать смягчению его теперешнего положения. Александр Николаевич не осуждал за это Воронцова. Он понимал, что граф по-другому и не может поступить. Благодарный ему за значительное облегчение своей участи, материальную и духовную поддержку, он знал, что Александр Романович не разделяет его взглядов. Дружба их ещё не означала единства убеждений. Воронцов не терял надежды облагоразумить своего несчастного друга, Радищев, ценя дружеское искреннее отношение к себе, принимая его, твёрдо стоял на своём, однажды избранном пути.

Среди почты, привезённой губернаторским курьером, было и письмо Глафиры Ивановны Ржевской к Рубановской. Пока Александр Николаевич знакомился со своими письмами, Елизавета Васильевна успела дважды перечитать весточку своей задушевной подруги.

Ржевская писала о петербургской жизни так, как она её воспринимала сама, как эта жизнь врывалась в салоны и знатные дома столицы. Подруга рассказывала о пышных приёмах, о сыгранных в театрах новых спектаклях, что примечательного было в этом сезоне в Эрмитаже, кто из заграничных гостей посетил двор, как они были встречены императрицей и её сановниками-царедворцами.

Ржевская описывала зимнее веселье близ Таврического дворца, катанье на маленьких санках с ледяной горы и ухаживание за нею одного молодого, красивого кавалергарда. Она сообщала, что в театре шли французская комедия и итальянская опера.

Рубановская отложила письмо Глафиры Ивановны и задумалась. Она закрыла глаза и мысленно перенеслась в Санкт-Петербург, в зрительный зал Эрмитажа, величественный и роскошный, какой мог сотворить лишь гений зодчего.

И словно не стало бревенчатых стен воеводской избы с тусклыми оконцами, с промёрзшими углами, с угарным удушьем растрескавшейся печи, замазанной по извёстке красной глиной. Рубановская была сейчас возле матери и сестры, среди знакомых и подруг.

Елизавета Васильевна увидела себя институткой в числе четырёх учениц, награждённых большими золотыми медалями. Она должна была получить назначение ко двору, стать фрейлиной, но Екатерина II заменила её ученицей, получившей малую золотую медаль, — красавицей Катей Нелидовой, умевшей хорошо танцовать и играть на арфе. Елизавета Васильевна и теперь не могла понять лицемерия императрицы. При дворе играли комедию Вольтера «Блудный сын». Она исполняла роль сутяжницы госпожи Крупильяк. Её хорошо принимали все и особенно Екатерина II. Исполнение смешило государыню и доставляло ей удовольствие. После спектакля императрица похвально отозвалась о «дивной госпоже Крупильяк».

Рубановская навсегда запомнила этот вечер. Напротив сцены, в широком кресле сидела Екатерина II. Императрица была в светлозелёном платье с коротким шлейфом, в корсаже из золотой парчи с низкой причёской, слегка посыпанной пудрой и украшенной головным убором, унизанным бриллиантами. Рядом с нею, почтительно наклонив голову, в напудренном парике и в богатом камзоле, сидел граф…

Елизавета Васильевна пыталась припомнить, кто же тогда сидел, и не могла. Лицо графа исчезло, запомнился только парик да его камзол и сияющая, самодовольная императрица. Тогда Рубановская впервые близко видела Екатерину II и такой запомнила её на всю жизнь.

Какая пропасть отделяла теперь Елизавету Васильевну от тех лет жизни! Ей припомнились слова Александра Романовича Воронцова, предупреждавшего её в поворотный момент о том, что с поездкой в Сибирь она лишается всех гражданских прав, порывает на многие годы, а быть может навсегда, с привычной жизнью столицы.

— О чём задумалась, Лизанька? — неожиданно спросил её Александр Николаевич.

— Думала о Петербурге, — призналась она, — воспоминания сердце моё растревожили. Сколько в прошлом было примечательного!

Рубановская подняла затуманившиеся глаза и, боясь, что могла обидеть своим признанием Радищева, ради которого отказалась от всего и приехала сюда в Сибирь, виновато сказала:

— Не вини меня, Александр, за минутную слабость… Всё уже прошло. С тобой и детьми я тут обрела подлинное счастье, совсем не похожее на оставшееся в столице. Я ещё не всё понимаю, но душа моя тянется к этому счастью вместе с тобой. Оно, моё счастье, и в изгнании хорошо. Ты недавно чудесно сказал, что ради большого счастья и умереть не страшно…