Петербургское действо. Том 2 - страница 9

– Оплевал, просто оплевал! – повторял Аким Акимыч по сто раз на день, ходя из угла в угол своей комнаты и пожирая носом щепоть за щепотью.

Собравшись усиленно приняться за уроки фехтования, Квасов стал предлагать своему племяннику тоже учиться. Если кто увидит, соображал Квасов, что к ним таскается помощник Котцау, Шмит, который мастер сам, то пускай подумают, что Шепелев учится, а не он.

Юноша, всегда грустный, наотрез отказался учиться: не до того ему было.

Но вдруг произошла резкая перемена, словно чудо какое. Шепелев выздоровел. В сумерки прискакал он на Преображенский двор на своей сильно взмыленной лошади, бросил ее конюху и вихрем влетел к дяде в квартиру. Когда их кухарка отворила ему дверь, юноша постарался сделаться как можно грустней и мрачней, но, разумеется, не сумел: слишком сияло лицо его, слишком блестели, искрились красивые синие глаза. Шепелев, входя, думал, что состроил свое лицо мрачнее ночи, а Квасов, взглянув на племянника, чуть не выронил тавлинку из рук.

– Что такое? Что случилось? – вымолвил он.

– Ничего, дядюшка! – даже удивился Шепелев.

– Чему радуешься?

– Ничему, дядюшка…

Как Квасов ни просил, племянник, однако, ничего не сказал ему.

– Ну, не говори, – слегка обиделся Аким Акимыч, – бог с тобой. Рад, что хоть рыло-то у тебя повеселело. А что рыло твое в пуху и не хочешь ты мне сказать, что это за пух и кого ты скушал, это твое дело! Если это от бабы какой, – теперь только будто догадался Квасов, – то пущай. Только одно скажу: не след было так нудиться из-за пустяковины, а теперь не след тоже и беситься.

– Ах, дядюшка, я готов бы на луну прыгнуть! – воскликнул Шепелев.

– Это пустое дело, можно, в твои годы даже очень легко, – сострил Квасов. – А вот назад-то попасть, на землю, бывает очень мудрено… всегда расшибешься до полусмерти.

– Да я, может, там уж и останусь.

– Давай бог! – рассмеялся Аким Акимыч.

Юноша расцеловал Квасова в обе щеки, весело попросил прощения, обещая со временем все рассказать, и затем выскочил и побежал к Державину.

Квасов, хотя и бранился и дурно отзывался о Державине, однако все-таки устроил так, что молодого рядового уже не гнали на работы, но зато ставили на часы и на вести.

Шепелев откровенно рассказал другу все с ним случившееся. Державин выслушал его, покачал головой и выговорил:

– Что кому. У всякого своя забота!

– Ну а твои дела! – весело выговорил Шепелев.

– Что мои дела! Был у Фленсбурга, дал он мне несколько немецких бумаг перевести на российский язык и обещал заплатить щедро. Да что мне деньги, не то мне нужно.

– Ну а пастор?

– Был и у Гельтергофа. Дело, кажется, ладится. Обещал мне, что как государь переедет в Ораниенбаум, то захочет увеличить голштинское войско и будет принимать всех желающих, кто только знает по-немецки. Но когда еще это будет… Через месяц или два.

Шепелев, прежде не особенно лениво учившийся по-немецки у своего приятеля, за последнее время стал учиться гораздо прилежнее и сделал огромные успехи. Разумеется, это случилось потому, что «она» говорила преимущественно на этом языке, это был почти ее родной язык и сделался теперь милым языком Шепелева. Теперь он уже объяснялся свободно и сам пришел бы в неподдельный ужас, если бы кто-нибудь на этом дивном и милом языке сказал «нихт-михт».

И когда теперь Державин предложил приятелю заняться уроком, то юноша согласился и с восторгом принялся за немецкую книгу. Его душевное настроение, ликующее, восторженное, сообщилось понемногу и приятелю. И на этот раз до поздней ночи раздавался в каморке рядового преображенца гул двух голосов, бормотавших на ненавистном всем языке. Даже сосед Державина, солдат Волков, пришел, хотел было прилечь на кровати, но не выдержал. Этот проклятый хриплюн так гудел у него в ушах, что Волков злобно плюнул, слез со своей кровати и ушел спать вниз.

– Черти! – бормотал он, укладываясь внизу. – Понравился теперь! Все учатся. А вот погоди, может, вас, охотников до неметчины, скоро всех передавят. Алексей Григорьевич вчера еще сказывал примечать, кто из офицеров – немцев угодник, и запомнить, чтобы из рук не ушел, когда время приспеет.