Петр Ильич Чайковский. Патетическая симфония - страница 13

— Позвольте мне представить вам Лейпциг, маэстро, музыкальный центр Германии! — Он, примерный саксонец, произносил «п» в слове «Лейпциг» чрезвычайно мягко, при этом неподражаемым, но приятным образом растягивая имя своего родного города. Все рассмеялись. — Музыкальный центр государства с тех пор, как здесь творил Мендельсон-Бартольди, — торжественно добавил низкорослый господин со съехавшим на кончик крупного носа пенсне.

Остановили санную упряжку.

— Какой потешной они формы, — заметил Петр Ильич, садясь в сани.

— Никакая она не потешная, — ответил Бродский, — просто немного отличается от формы наших саней дома.

Повозка была открытой, и все укутались в покрывала. Петр Ильич с Бродским и Зилоти заняли заднее сиденье, Фридхайм и Краузе сели напротив них. Музыкальный критик Краузе предложил:

— Лучше всего завезти багаж маэстро в отель и сразу ехать дальше, к другу Бродскому, чтобы чем-нибудь горячим подкрепиться.

Петр Ильич посмотрел на него насмешливо и в то же время одобрительно.

— Эти немцы — превосходные организаторы! — заключил он. — Чем-нибудь горячим подкрепиться — это блестящая идея.

От встречного ветра у них раскраснелись щеки и носы, только лицо Зилоти осталось бледным, цвета слоновой кости, и в наступающих сумерках оно, казалось, излучало свет, как будто было из какого-то другого материала, а не из плоти и крови. Петр Ильич был очень возбужден и много говорил.

— Вы не представляете, как вам повезло, что я один сошел с поезда, — говорил он, смеясь. — Дело в том, что мой агент Зигфрид Нойгебауэр намеревался сопровождать меня в Лейпциг, и только при помощи изощренных хитростей мне удалось этого избежать.

При упоминании имени Нойгебауэра общество заметно оживилось: они все были с ним знакомы, и все смеялись и бранились наперебой.

— Ах, этот Нойгебауэр! — кричали они. — Это чудовище, этот шут!

Петр Ильич веселился от души, он смеялся громче всех.

— Вот именно, именно — чудовище! — Он с удовольствием повторял каждое отдельное прозвище, которым характеризовали Зигфрида. — Однако, я вас уверяю, этот человек обладает некой демонической силой. Он неистребим и невероятно живуч. Вы думаете, мне удалось от него избавиться? Ничего подобного! Утром я его по всем правилам вышвырнул вон, а вечером господин Нойгебауэр сопровождал меня на концерт, хотя у меня не было ни малейшего желания куда-либо идти, и уж тем более с ним. В обществе господина Нойгебауэра мне пришлось выслушать «Реквием» Берлиоза под художественным руководством господина Шарвенки — между нами, это бы и в отсутствии Нойгебауэра было достаточно мучительно. Шарвенка вел себя по отношению ко мне уязвленно, поскольку господин Нойгебауэр как на утро, так и на вечер договорился о моей с ним встрече, хотя прекрасно знал, что я не явлюсь. В общем, мало того что я умирал от скуки, так со мной еще и плохо обращались. Уж этот мне Зигфрид! Таким я всегда представлял себе «лесного отрока» Рихарда Вагнера! Я уже боюсь спрашивать у портье, есть ли для меня почта: непременно будут по крайней мере две телеграммы от него, да еще какие! Одна полностью опровергает то, что пространно сформулировано в другой, каждая из них состоит из пятидесяти слов и стоит целый мешок с золотом, а в сумме они представляют собой полную неразбериху!

На протяжении всего пути они говорили об агенте Нойгебауэре: каждый пережил с ним нечто ужасное, каждый мог рассказать связанную с ним смешную историю. Артур Фридхайм утверждал, что однажды на открытых подмостках, на виду у всей публики влепил ему пощечину, поскольку Нойгебауэр хотел в заключение концерта обнять и поцеловать его.

Профессор Бродский жил на окраине города, на тихой и опрятной улочке, застроенной фешенебельными виллами. Дома здесь были похожи на уютные миниатюрные рыцарские замки с многочисленными эркерами, башенками, балконами, круглыми окошками.

— Как мейстерзингеровская декорация в провинциальном театре, — смеялся Петр Ильич. — При этом жить здесь, должно быть, очень даже приятно. Все здесь так по-обывательски ухоженно и уютно.

Квартира Бродского располагалась на втором этаже одного из миниатюрных саксонских рыцарских замков. Когда они стали подниматься по лестнице, наверху появились две дамы, которые радостно их приветствовали. Это были жена Бродского и его свояченица, обе пышного телосложения и похожие друг на друга. Их круглые и приветливые лица были обрамлены высокими прическами, и у обеих изо рта торчала длинная сигарета, зажатая между мягкими губами. Госпожа Бродская была одета в японское кимоно черного шелка, вышитое крупными желтыми цветами, а свояченица — в русскую блузу белого льна с по-военному накрахмаленным воротом-стоечкой с красной вышивкой. Бродский обнял свою жену, которая немедленно стала ему выговаривать за то, что он ехал в открытых санях.